Сталинизм. Народная монархия
Шрифт:
Рабочий день Сталина начинался с изучения новых сводок о положении дел в стране. Он знал все: знал, что капиталовложения в промышленность растут удвоенными темпами; знал, где и какие строятся новые предприятия и создаются новые отрасли народного хозяйства. Знал и радовался этим переменам. Но быстрый рост индустриализации ставил новые проблемы — кадровые. Чтобы овладеть техникой, нужны специалисты. Решение одних задач влекло за собой другие. И так без конца.
Новой и всепоглощающей его заботой становилось сельское хозяйство. Коренная ломка вековых укладов проходила с большим трудом, но плюсов все же было больше, чем минусов. Уже в начале тридцатых годов сократилось количество индивидуальных хозяйств, а количество колхозов
Рушились и надежды иностранного капитала, мечтающего о восстановлении в СССР «священного принципа частной собственности». Крестьяне, рассматриваемые ими как материал, унавоживающий почву для капитализма, массово переходили на рельсы коллективного ведения хозяйства — на рельсы социализма.
Однако до победы было еще далеко. Сталин понимал, что классовая борьба будет обостряться. В городах и деревнях много сторонников Троцкого и Бухарина. Они уже стали проявлять себя на производстве, где умышленно тормозят развитие индустрии, и в деревне, где убивают инициаторов колхозно-совхозного движения. Сталин пытался как-то развязать этот тугой узел…
И в этот момент пришла беда, которой он совсем не ждал. В ночь с 7 на 8 ноября 1932 года в своей комнате застрелилась Надежда Сергеевна Аллилуева.
Трагедия
Этой трагедии предшествовала небольшая ссора. Собственно, даже не ссора, а недоразумение, которое случилось на банкете по случаю XV годовщины Великого Октября, где присутствовали все члены Политбюро и правительства. За столом было весело, там шутили, смеялись, произносили тосты. Но Надежда Сергеевна не принимала участия в общем веселье и недовольно наблюдала за своим мужем. Иосиф Виссарионович был в центре внимания. В его честь произносились многочисленные тосты. Он много шутил и смеялся. Это ее раздражало и злило. Однако никто не замечал ее подавленного настроения. Никто не замечал даже, что она демонстративно не прикасалась к приборам на столе. Только Иосиф Виссарионович обратил на это внимание и шутливо бросил:
— Эй, нужно выпить.
И тут ее прорвало:.
— Я тебе не «эй», — выкрикнула она. — Я не позволю тебе так со мной обращаться…
Она выкрикнула еще что-то обидное и, хлопнув дверью, выскочила из банкетного зала. Вслед за ней выбежала ее подруга Полина Семеновна, жена Молотова.
Они долго кружили вокруг Кремлевского дворца и говорили обо всем и в том числе о мужьях. Надежда Сергеевна жаловалась Полине Семеновне на свою несчастную жизнь, но никак не могла объяснить, в чем же ее беда. Она говорила о денежных затруднениях, о том, что Иосиф почти не бывает дома, что, наверное, у него есть любовница, что она не помнит, когда последний раз была в театре, и что у нее давно не обновлялся гардероб… Словом, это были жалобы на проблемы, какие бывают в каждой семье. Наконец, Полине Семеновне надоели причитания, она перевела разговор на другие темы и стала расспрашивать ее об учебе в академии, о детях, о перспективах работы.
— Когда Надежда успокоилась, — позже рассказывала Полина Семеновна, — мы разошлись по домам. Я была уверена, что все в полном порядке, и оставила ее одну.
Рассказ Молотовой дополняет дочь Иосифа Виссарионовича, Светлана Иосифовна.
«Каролина Васильевна Тиль, наша экономка, — пишет Светлана Иосифовна в своей книге «20 писем к другу», — утром всегда будила маму, спавшую в своей комнате. Отец ложился у себя в кабинете или в маленькой комнате с телефоном, возле столовой. Он и в ту ночь спал там, поздно возвратясь с того самого злополучного банкета, на
Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и пошла будить маму. Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, — она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати; в реке у нее был маленький пистолет «вальтер», привезенный ей когда-то Павлушей (Павлуша — брат Надежды Сергеевны. —Авт.)из Берлина. Звук его выстрела был слишком слабый, чтобы его могли услышать в доме. Она была уже холодной. Две женщины, изнемогая от страха, что сейчас может войти отец, положили тело на постель, привели его в порядок. Потом трясясь, не зная, что делать, побежали звонить тем, кто был для них существеннее, — начальнику охраны Авелю Софроновичу Енукидзе, Полине Семеновне Молотовой, близкой маминой подруге…
Вскоре все прибежали. Отец все спал в своей комнатушке, слева от столовой. Пришли В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов. Все были потрясены и не могли поверить…
Наконец, и отец вышел в столовую. «Иосиф, Нади больше нет с нами», — сказали ему».
Эту историю Светлана Иосифовна записала со слов своей няни. «Я верю ей больше, чем кому-либо другому, — пишет она. — Во-первых, потому, что она была человеком бескорыстным. Во-вторых, потому, что этот ее рассказ был исповедью предо мной, простая женщина, настоящая христианка не может лгать в этом никогда…»
Однако в описании событий много неясного. Во-первых, почему женщины изнемогали от страха, «что сейчас может войти отец»? По логике вещей, они должны были не бояться прихода Иосифа Виссарионовича, а сразу же сообщить ему о случившейся трагедии; во-вторых, почему для них, женщин, было «существеннее» звонить Енукидзе, Молотовой… и сообщать о несчастии, постигшем Сталина, в то время, как сам Сталин, находясь в соседней комнате, ничего не знал и ни о чем не ведал?
Словом, многое в этом рассказе нуждается в пояснении. Возможно, няня что-то из тех событий запамятовала, а что-то толкует по-своему. Наверно, Светлане Иосифовне следовало бы расспросить ее более подробно и получить ответы на все «почему».
Однако нас интересует не только обстановка вокруг мертвого тела Надежды Сергеевны и обстоятельства этого дела, но и как воспринял ее смерть Иосиф Виссарионович. Сошлемся опять на первоисточник, Светлану Иосифовну.
«Мне рассказывали потом, когда я уже была взрослой, — пишет она все в той же книге «20 писем к другу», — что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого-то — «вот мол, на тебе…», «ты будешь знать»! Это он понял, но он не мог осознать — почему? За что его так наказали?
И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее, как женщину, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно? Неужели… Из-за этого люди добровольно накладывают на себя руки…?
Первые дни он был подавлен случившемся. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо. Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была с ним, а на самом деле находилась в оппозиции тех лет.