Сталинка

Буденкова Татьяна Петровна

А после войны, вернувшись домой, часто болел воспалением лёгких. Но, молодой и сильный, значения этому не придавал. Горчичники, растирки, уколы пенициллина и всё вроде проходило. А в этот раз врачи никак не могли справиться с болезнью.

– Мы Петра Ефимыча в отдельную палату перевели.
– Врач смотрел на Елену испытывающие, пауза затягивалась.
– Вы бы уговорили его мамашу на сегодня до утра пойти домой отдохнуть...

– Думаете...

– ...

Скрипнула дверь палаты. Вышла Анастасия.

– Елена, приведи Танюшку, она у сватьи Устиньи, - и ничего больше не сказав, вернулась назад.

В

узкой больничной палате полумрак, плотно задернуты шторы, на тумбочке возле кровати отца слабо светит настольная лампа. На стуле рядом сидит бабушка Настя. Лицо отца небритое, заросло чёрной щетиной, заострившийся нос и капельки пота на лбу, бабушка промокает их платком.

– Елена, утром меня сменишь... я сегодня побуду, - есть моменты, когда лучше лишнего не говорить. И она, кивнув в ответ, пошла вместе с дочерью ночевать к матери.

– Папа и раньше болел...
– в больничном коридоре Танюшка пытается успокоить мать.
– Вот и бабушка, говорит, чтобы ты утром пришла.

Утро второго сентября тысяча девятьсот шестьдесят пятого года выдалось пасмурным, холодным. Мелкий дождь сёк оконное стекло. Елена с дочерью провела ночь в комнате матери. Разделённое горе легче терпеть. Чуть свет пошла на работу, чтобы отпроситься и подменить Анастасию. Верить в худшее душа отказывалась. Танюшка собирала в портфель книжки, когда входная дверь жалобно скрипнула, но не открылась, у кого-то не хватало сил отворить её. Акулина распахнула дверь, в комнату вошла Анастасия. Молча, села на диван и закрыла лицо руками:

– Господи, никому, врагу не пожелаю пережить смерть ребёнка своего...
– шептала, раскачиваясь из стороны в сторону, и наконец, зарыдала горько, безутешно.

Акулина налила в стакан воды, накапала корвалол:

– Накось, - подала Анастасии. Та сняла с головы платок, выпила лекарство. Её чёрные волосы, кроме единственной пряди на лбу, за эту ночь стали седыми. Акулина, молча, перевела взгляд со сватьи на зеркало, висевшее над её головой, но там теперь отражались только створки стоявшего напротив гардероба. Видение отчетливо всплыло в её памяти. Она видела в этом зеркале летним вечером семь лет назад, как поседевшая Анастасия Петровна вот так же рыдала на этом самом месте.

Похоронили Петра Ефимовича Сафонова, моряка подводника прошедшего всю Великую Отечественную войну и потом войну с Японией, рядом с сыном Валерием на том самом кладбище, рядом с которым столько лет садили картошку, на Лысой горе.

Елена пережила мужа на семь лет. И упокоилась рядом с мужем и сыном.

По мардасам настучим

В тот же год, когда Евдокия перевозила сыновей в Красноярск, Устинью и Акулину, как и остальных жителей барака, тоже ожидали хлопоты, связанные с переездом.

Прописку запретили уже давно, предупредив, что будут всех переселять в новые дома. И вот, наконец, подошло время.

В этот вечер в жарко натопленной комнате сидели три пожилых женщины: Устинья, Акулина и Татьяна, та самая соседка Татьяна, которая вылечила Елену. Женщины вели разговор, негромко, полу шёпотом, намеками. Со стороны вообще бы не понять, о чём это они?

– Вчера возле барака смотрю, какие-то незнакомцы расхаживают. Спросила, что такого высматривают. А они говорят, мол, начальство

велело к концу недели сюда экскаватор перегнать, так они площадку подыскивают. - Татьяна сидела на стуле, на самые брови опустив головной платок.

– Ну что теперь? Судьба его такая.
– Кивнула в сторону окна Акулина.

– Не могу, не могу я его кости тут оставить на поругание.

– Татьяна, ты сынам-то сказала, где отец их захоронен?
– спросила Устинья.

– Куда же мне было деться? Как пришли с фронта, пришлось всё и рассказать.

– И что они?

– Говорят, барак не в один день снесут. В первую же ночь, как всех выселят, выкопают его косточки и перезахоронят.

– Да уж, как вспомню...
– поёжилась Акулина.

– Я вовек ту вашу помощь не забуду, - тихо, но внятно проговорила Татьяна, вспоминая, как тёмной ночью под окном её комнаты копали могилу.

В это утро Димыч получил наряд снести старый барак. Не первый на счету его экскаватора.

Перегнал на новый участок технику, примерился и ухватил за край зубьями экскаваторного ковша дощатую стену. Барак охнул, заскрипел, и стал медленно оседать под натиском железного монстра, постепенно превращаясь в груду строительного мусора. Облако пыли на какое-то время закрыло перед экскаваторщиком обзор. Димыч привычно тронул рычаг, опуская ковш. Пусть немного пыль осядет. Не видать ничего. Хмурый день перевалил на вторую половину. Небо затянуло облаками, хоть бы дождь брызнул что ли? Прищурился, вглядываясь в медленно оседающую пыль. Прямо посредине длинной кучи мусора, бывшей когда-то человеческим жильём, возвышался крепкий тополь. Единственный во всей округе. Ну, росли возле бараков под окнами кусты черёмухи, ранетки дички, но кому понадобилось тополь посадить? Пыль медленно оседала в полном безветрии и над серым облаком постепенно вырисовывалась верхняя часть дерева. Димыч задержал на нём взгляд и изумился. В неподвижном воздухе листья тополя колыхались так, будто кто-то тряс его снизу.

– Чертовщина какая-то!
– он открыл дверку и крикнул сверху мастеру:

– Егорыч, с ним-то как быть? Он мне не по зубам!
– кивнул на ковш экскаватора.

– А чего с ним чикаться? Пришлю мужиков с бензопилой - враз спилят. Трактором пень выкорчуем и все дела!

Пока мужики свалили дерево, потом стали распиливать на чурки, чтобы погрузить в самосвал, Димыч ходил рядом и никак не мог понять, что же ему не нравится? Что же тут не так? Листья в безветрии шевелились? Так он ковшом стены разнёс, вот от сотрясения воздуха листья и шевелились. Тополь прямо под одним из окон этого барака рос. Кто-то же его посадил? Жалко, поди, хозяину прощаться было? И тут понял, что же его напрягает.

– Ребята, ребята, стоп! Смотрите!
– и он обошел место перед тополиным пнём.

– Ну?

– Что "ну"? Видите тут возвышение какое-то.

– Может грядка была. В бараках у многих под окном то морковка, то горошек ребятишкам рос.

– А чего она дерном обложена, если грядка?

– Тьфу! Знаешь, Димыч, ты тут рядом с нами круги рисовал, а мы навкалывались. Так что всё, завязываем и пошли. Вон и трактор пылит. Счас выдернет к едрене Фене этот пень и вся недолга!

Из трактора вылез молодой парень, чертыхнулся, запнувшись как раз на возвышении возле тополя: