Сталинщина как духовный феномен
Шрифт:
Отталкивание от гетерогенного (часто совершенно неосознанное) есть основное творческое сопротивление советского человека активной несвободе. Оно выражается либо в полном молчании (внутренняя эмиграция), либо в весьма интересных, нередко сложных приемах обхода партийного задания, совершенно стихийно возникающих не только в литературе, но во всех решительно областях человеческого творчества.
Один из не частых, но показательных приемов такого обхода — выбор автором темы прошлого. Автор в таких случаях, нарушая основной параграф партийной инструкции («тема современности — важнейшая тема советской литературы»), знает, что ему неизбежно придется фальсифицировать историю, но
Более обычным является прием гетерогенного обрамления темы, по природе своей автогенной, творческой. Таков, например, рассказ К. Паустовского «Шиповник». Девушка, только что окончившая техникум, едет на лесопосадки. Всходя на пароход, она думает только о суховеях, от которых придется «закрывать собственным телом» молодые деревца, об «угрюмом начальнике в черной куртке» и тому подобных обязательных вещах. Приехав на место, яростно сажает в солончаки акации, пока не прилетает к ней летчик, встреченный ею на пароходе во время пути. Вот история о том, как девушка с этим летчиком познакомилась, как вместе сходили они на берег и любовались зарослями шиповника по сторонам прибрежной тропы и составляет творческое содержание рассказика. В лесопосадочную рамку это творческое вставлено совершенно условно, без всякой с нею внутренней связи: девушка с таким же успехом могла бы окончить техникум по животноводству и заниматься внедрением передовых методов повышения удоя. Замаскированная шаблоном оправы вставка написана зато правдиво и хорошо.
Столь четкое разграничение заказанного, гетерогенного, и творческого, автогенного таланту автора практически, однако, встречается не часто; подлинно свое, подлинно художественное представлено обычно незначительными оазисами в унылой пустыне предписанного автору целого.
Нередко, тем не менее, эти оазисы суть подлинно живые оазисы, освежающие хоть частично и окружающую пустыню. Совершенно понятно, что каждый автор (и каждый читатель) отдыхают душой, вступая в них, и ищут в них творческой и художественной компенсации фальши создаваемого и воспринимаемого целого. Очень часто они более или менее сознательно допускаемые властью более или менее безобидные отдушины. Вышеприведенные примеры относятся именно к этой категории.
Но иногда эти отдушины, подлинная жизнь души и подлинное творчество оказываются пригодньгми и для эксплуатации их властью. Тогда они санкционируются сверху и открывают перед творцом драгоценную для него возможность сближения автогенного с гетерогенным, творческого с заданным.
Основные темы современного советского творчества, в которых сближение или даже совпадение автогенного с гетерогенным осуществляется, это, прежде всего, темы патриотизма и мира.
Патриотизм советский отличен, разумеется, от патриотизма в его общепринятом понимании, но само ощущение родины, ее души, ее природы — элемент органический, автогенный для всех (и даже тоталитарного) видов осмысления патриотизма. Именно этим объясняется значительное количество подлинно творческого в советской поззии и советской прозе, вдохновленных патриотическим подъемом военных лет. В той же мере и желание мира не может не быть органическим для большинства советских людей, переживших ужасы последней войны, и если даже с коммунистической интерпретацией кампании мира они полностью не согласны, — страх перед новой войной остр и у власти, и у населения.
Темы патриотизма и мира позволяют циклам автогенного и гетерогенного совпадать, если не центрами, то сегментами настолько крупного размера, что читатель иной раз фальши партийного заказа не ощущает совсем. Тем сильнее его впечатление (тем сильнее, добавим в скобках, и
Стратегичность в значительной мере достигнутая советским человеком по предписанию власти в области рассудочных актов, немедленно покидает его, как только его деятельность начинает принимать активно творческий характер. Подлинное человеческое «я», выражающее себя в творчестве, остается у советского человека совершенно таким же, каким оно было до того, как он стал «советским».
Природа творческого акта и в условиях активной несвободы остается неизменной. И только в порядке надстройки возносится над ним фальшивый мир фикций. И только в порядке редкого исключения, редкой удачи удается советскому художнику преображение его в мир мечты, часто очень дешевой, слащаво-сентиментальной или бодряческой, примерами которой могут служить популярные песенки: «Катюша», «Широка страна моя родная», «Москва», «На закате ходит парень» и т. п.
Почему советские люди, особенно молодые, в общем охотно поют эти песенки, — проблема уже не творческого акта, а художественного восприятия и эстетического вкуса советского человека. Мы скажем кое-что об этом ниже.
Глава 3
Тайный ярус души советского человека
В душевной жизни советского человека необходимо различать два слоя. Один — это приятие (всегда в той или иной степени условное) мира мифов и фикций. Приятие это обеспечивается страхом и выставляется напоказ, либо как власти, так и в трансформированной форме, самому себе, либо, в цинической форме, только власти. Другой слой — резкое отрицание активной несвободы и вытекающая из него ненависть к существующему порядку вещей. Двойственность души советского человека — характернейшая ее черта.
У людей, сознание которых заполнено переработанной в приемлемые для них формы сознательностью, ненависть к активной несвободе опускается в тайный ярус души (но еще не в подсознание). В этом ярусе хранятся у них неоформленные обрывки мыслей, чувств и желаний, о которых страшно думать. Страшно не только потому, что осознание их превращает человека в сознательного врага сталинизма, но еще и потому, что тогда придется стыдиться и своей сознательности и своего внутреннего приспособления к ней. Справиться с этим стыдом советскому человеку помогает культивирование в себе цинизма. Последовательные и сознательные враги сталинизма почти всегда циники, или по меньшей мере люди, любящие щегольнуть своим цинизмом, понимающие вкус в цинизме. Отрицание советского строя принимает у них почти всегда цинический характер. Срывая в первую очередь перед самим собой покров фикций с советской действительности, такой человек склонен тщеславиться приобретенным им якобы глубочайшим пониманием жизни, как звериной борьбы всех со всеми. Лишь немногие из них понимают, что своим отказом принять фиктивное добро коммунизма за пусть относительное, но все же добро, они поднимаются до совершенно ясного осознания заложенного в сталинщине абсолютного зла. Они воображают себя обычно людьми, ничему не верящими, скептиками и релятивистами. «Я всех людей считаю сволочами и редко ошибаюсь» — одна из их излюбленных формул. Некоторые из таких циников становятся последовательными оппортунистами и сознательно служат Сталину, отрицая самую возможность добра. Огромное большинство, однако, обнаруживает порой завидно высокие моральные качества и способно даже на самопожертвование, лишь бы сколько-нибудь повредить коммунистам.
Разоблачение мифов и фикций становится для них своего рода призванием, стихийной потребностью души. Грамофонные пластинки сознательности в их устах начинают звучать как бичующая насмешка. Такие обороты речи как: «это вам не при кровавом царизме» или «при нашей зажиточной жизни», произносятся ими с уничтожающей выразительностью. Из этого же источника происходит антисоветский анекдот и убийственные словечки, например по адресу освобожденных европейцев: «протянем вам братскую руку помощи, а ноги — сами протянете!»