Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945
Шрифт:
— Я напишу расписку по всей форме.
— Я верю.
— И ничего нельзя сделать?
— Ничего. Что, все так плохо?
— Что значит — плохо? Просто не выйду замуж.
— А тебе без этого, конечно, не жить.
— Да, не жить, а почему — тебя не касается. Ладно, не обращай внимания, я справлюсь. Пока, малыш.
— До свидания.
— Послушай, я не хочу, чтобы ты думал, будто я прошу у тебя денег из-за этих рекомендаций… Я не такая, честно.
— У меня и в мыслях этого не было, поверь мне. И спасибо за рекомендацию.
— Ты доволен?
— Еще как. Хейне и Штолленберг
— Я знаю. Хейне сказал мне об этом, когда благодарил перед моим уходом на берег. Но он не сообщил, доволен ли ты. Ну, пока.
Хейне валялся на койке и читал газету.
— Привет от Доры, — сказал Тайхман.
— Чего эта овца хотела?
— Хотела знать, доволен ли я рекомендацией и почему не сказал ей спасибо, как ты.
— Чушь. А что ей еще было нужно?
— Пятьсот марок.
— Дороговаты оказались рекомендации, — заметил Хейне.
— Они тут ни при чем. Если она за три дня не добудет денег, ее место займут.
— Пятьсот марок на дороге не валяются.
Боцман Швальбер просунул голову в дверь и сказал:
— Медосмотр завтра в девять. Построение в восемь. Всех проверю, чисто ли вымыты.
— Заткнись, — крикнул Штюве. — Если я недостаточно чистый для их светлостей, то пошли они…
— Не буянь, Штюве. Я имею в виду салаг.
— Ты хочешь посмотреть, как они моются, хе-хе? Однажды они побьют…
— Штюве, ты прост как задница. В этом никто не сомневается, — произнес Швальбер.
— А ты тупой пидор, — крикнул Хейне вслед боцману.
Тайхман и Штолленберг сошли на берег. Тайхман купил пачку не облагаемых налогом сигарет, а Штолленберг — трубку из корня эрики с надписью «Гарантия: настоящая эрика» и к ней три пачки табаку. Они выпили несколько бутылок пива и вернулись на борт своего судна.
— У них там пьянка, — сказал боцман Швальбер, когда они шли по сходням. — Хотите пойти на корму?
— Да, мы тоже не против выпить, — сказал Тайхман.
— Делайте что хотите, но в восемь мы уходим. Повторять не буду.
— Я думаю, мы сумеем это запомнить.
Питт, Лёбберман по прозвищу Медуза, Штюве и Остербур угощали команду.
— Эй, сосунки! Выпейте с нами, мы платим, — сказали они Тайхману и Штолленбергу. Старики начали уже задолго до них, и прежде, чем молодые набрались, Питт, Лёбберман и Штюве уже валялись под столом. К полуночи под стол сполз и Тайхман. Штолленберг уселся на пол подле него. Потом они вместе с Остербуром перенесли Тайхмана на койку, после чего Остербур опорожнился в ботинки Тайхмана.
«Надо бы это вылить, это единственное, что я могу сделать», — подумал Штолленберг, ложась спать. Его тут же закружило, как на карусели, с той только разницей, что слезть с нее не было никакой возможности и никто не брал денег.
Его разбудило рычание Тайхмана. Один ботинок был на нем, другой отскочил, когда он пытался всунуть в него ногу.
— Чья это работа? Я хочу знать, чья это работа?
— Остербура, — сказал Штолленберг, не зная еще, к чему это приведет.
Тайхман подошел к койке Остербура и мочалил его физиономию до тех пор, пока не раздался хруст костей. Остербур
— Эй, Ганс, остановись, ты убьешь его, — крикнул Штолленберг и слез со своей койки.
— Хватит с него, — согласился Тайхман и вылил содержимое своего ботинка на лицо Остербуру. Остербур поперхнулся, но ничего не сказал. Похоже, он был без сознания. «Если бы я только мог проблеваться, — подумал Тайхман, — я бы сделал это в ботинки Остербура».
Когда Тайхман напивался, он становился непредсказуем. Он был не из тех счастливцев, которым стоит только сунуть два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. У него был небольшой опыт пития, до окончания школы он вообще в рот не брал спиртного. Дома ему доставался только глоток шампанского на семейных праздниках, который не оказывал на него никакого воздействия. Однако на первом же школьном пикнике он здорово набрался, и они со Штолленбергом позвонили в дверь самого ненавистного им учителя, накинули ему на голову мешок и лихо отделали. В мешке образовалась дырка, учитель их узнал, и через два дня обоих исключили из школы. По предложению Тайхмана они завербовались на рыболовецкое судно.
— Если ботинок был полон, значит, в него писал не только Остербур, — сказал Штолленберг. — Назови остальных, и я из них дух вышибу.
— Давай лучше вымоем твой ботинок, Ганс.
Они пропустили тесемку в петлю наверху ботинка и свесили его за борт.
Хорошенько его прополоскав, Штолленберг вернулся в кубрик. Тайхман остался на палубе. Он по-прежнему ничего не мог из себя выдавить, только сплевывал и все время дрожал. Затем он набрал в грудь побольше воздуху и задержал дыхание, вспоминая запах шнапса и окурков там, внизу; опять ничего. Тогда он спустился по трапу в кубрик, плюхнулся на койку и задернул занавеску. И тут шнапс начал проситься наружу. Он плотно зажал рот, но тот полез через нос.
Было уже семь, когда к кораблю на велосипеде подъехал Хейне. Под мышкой он держал коробку для пирожных, в которой были четыре ампулы, переложенные стружкой. Он приставил велосипед к причальной тумбе, осторожно поднялся с коробкой на борт и поставил ее за лебедкой. Потом пошел в матросский кубрик и разбудил Питта, Лёббермана, Штюве и Мекеля.
Они поднялись на палубу, и Хейне раздал им ампулы. Каждый из них заплатил ему по сотне марок. Это были не настоящие ампулы, а простые стеклянные трубки, в которых хранят гаванские сигары. Хейне взял их из кабинета отца.
— Думаешь, сработает? — спросил Мекель.
— Можешь не сомневаться, — заявил Хейне. — У моего дядюшки в крови столько сахара, что впору открывать кондитерскую лавку. Медкомиссия завернет тебя как диабетика. Хоть мой дядька и генерал, а из-за диабета его уволили из армии.
— Ты что, ездил в Нинштедтен?
— Да, я вам говорил, мой дядька встает рано. Я подмазал горничную, прошел в его спальню и, пока он совершал утреннюю прогулку, опустошил ночной горшок. Надо будет слегка встряхнуть ампулы, прежде чем опрокидывать их в пробирки, которые вам дадут. Только смотрите, не попадитесь.