Стальная Птица
Шрифт:
«Не вышел номер, старик не помер, — думал он. — Ну, хорошо, вы блокируетесь, приходите, гады, сидите, хихикаете, подзуживаете, мешаете вести игру, так? И в заключение выставляете против меня какого-нибудь своего подкованного подонка, так? Вам кажется, что и удар у него сильный и хорошая защита, да? Вы уже крест поставили на Ахмеде Самопалове, верно? Шиш вам, мне достаточно двух перекидок, чтобы нащупать его слабину, вижу прекрасно, что крученые в правый угол стола он не тянет. Бью ему сначала пару сильных справа — тянет, укорачиваю — тянет, тут я ему закручиваю в правый угол
Тут вдруг Ахмед ахнул, дернулся, схватился за сердце, потом за пульс, потом закрыл глаза, потом открыл их, потом щипнул себя за ногу.
По другой стороне улицы, в тени, в голубом озоне вышагивал редкий экземпляр человеческой породы: долгоногое, синеокое, загорелое, сексапильное, светлое, задорное — девушка… Ахмед забарабанил про себя боевой литературный гимн, потому что это шел идеал, кумир, боевая лошадка молодой московской прозы 1965 года, тайная мечта всех владельцев автомашины «Запорожец», начиная еще с патриарха Анатолия Гладилина.
Не знаю, как получится в печатном тексте, но сейчас я пометил страницу своей рукописи цифрой 88. Это вышло совершенно случайно и знаменательно, ибо 88 на языке радистов означает любовь, что обнародовано поэтом Робертом Ивановичем Рождественским.
Ахмед Львович отбарабанил гимн и решительно рванулся.
— Ниночка! Вот так встреча! Давно приехала? Наших видела? — крикнул он, изображая неслыханную и абсолютно товарищескую радость.
— Здравствуйте, Ахмед Львович, — засмущалась девушка, замедляя шаги, краснея и опуская глазки долу.
«Популярность, жуткая популярность, чудовищная известность», — бешено пронеслось в голове Ахмеда.
— Ну, как там наши? Как загорела, вытянулась, просто взрослая женщина, — ласково зажурчал он, беря девушку под локоток. — Давно оттуда, Ниночка?
— Ну как же, Ахмед Львович, какая же я Ниночка, меня Алей зовут, я Аля Цветкова с вашей же площадки, — залепетала девушка, — а ваших я утром видела, и Льва Устиновича и тетю Зульфию, и тетю Марию, и тетю Агриппину, и Зураб меня на мотоцикле утром катал… А вот вас я уже пять дней не видела, Ахмед Львович.
Вполне понятно, что она не видела его так долго. Ахмед Львович вот уже пять суток не ночевал дома, а все вращался в литературной среде, играя в кости, в буру, в преферанс, в подкидного, в кинга, в девятку, в пинг-понг.
— Боже мой, да вы, значит, Аля, Маринина дочка! — воскликнул Ахмед. — Что же с вами случилось за эти пять дней?
— Да вот сама не знаю, что случилось, — ответила Аля. — За пять дней видите какая стала. Мужчины проходу не дают, а ваш брат Зураб каждое утро на мотоцикле катает. На прошлой неделе и подойти не давал к мотоциклу, даже пальчиком дотронуться до него не разрешал, — всхлипнула она.
— Ну знаете, ну знаете, ну знаете, Аля, Аля, Алечка, Алеч-ка, — забормотал Ахмед и подумал: «Зурабке в случае чего мотоциклом по голове».
Они шли уже по Фонарному переулку, и сама судьба катила им навстречу в виде веселого сосредоточенного старика
— Ну, а книжки ты мои читала? — вспомнил вдруг Ахмед про свое положение в обществе.
— Как же, читала, — ответила Аля. — Мы их в школе проходили. Наш преподаватель литературы Бровнер-Дундучников ваши книжки разбирал и очень вас ругал, а я ему сказала, что вас люблю.
— Что? — вскричал Ахмед, сильно сжимая Алин локоть.
— Да, я так ему и сказала. Я люблю творчество Ахмеда Самопалова за то, что он интересно ставит вопрос об отчуждении личности. А потом у нас была совместная конференция по вашему творчеству с фабрикой мягкой игрушки № 4, и все работницы этой фабрики сказали, что вы интересно ставите вопрос об отчуждении личности, а Бровнер-Дундучников ничего не мог сказать. Я, можно сказать, только из-за этой общности интересов поступила после школы работать на фабрику мягкой игрушки № 4.
В четвертый раз уже мимо промчался мотоцикл Зураба Самопалова со снятым глушителем, жутким треском выражая свое негодование. Сам Зураб в полном отчаянии, в жуткой восточной ревности бежал за ним.
— Значит, вы меня любите? — вкрадчиво спросил Ахмед.
— В основном как писателя, — сказала Аля. С этими словами они вошли во двор.
Во дворе на солнцепеке сидели два члена совета пенсионеров — бывший замминистра З. и Лев Устинович Самопалов, а также дворник Юрий Филиппович Исаев. Уже который час они обсуждали вопросы литературы и искусства.
— Я так считаю про этих абстрактистов, — говорил Юрий Филиппович, — не умеешь рисовать, не берись, не дури. Лично я живопись люблю и понимаю все, как полагается. Сам когда-то рисовал. Люблю картину Левитана «Над вечным покоем», это выдающаяся акварель. Заметили, товарищи, какое там изображено обширное пространство? А мы сейчас покоряем это пространство, вот почему эта художественная картина так хороша. А твой Иван, Лев Устинович, настоящий абстрактист, формалист, ненадежный элемент. Не знаю, куда Николаев смотрит, о чем он там в ЖЭКе думает, когда абстрактисты под боком тлетворно влияют на духовно зрелую молодежь.
— Неправда ваша, Филипыч, мой Иван — фигуратист! — горячо возражал-Самопалов. — Конечно, он деформирует, пропускает, так сказать, натуру через воображение, через фантазию, но это не формализм, Филипыч, а поиски новых форм.
— Фигуратист, говоришь? — сердился Юрий Филиппович. — А вот давеча я ему позировал, так он как меня изобразил? Лобик маленький, личность, как волдырь налитой, а сбоку еще пририсовал голубой ножик, это зачем?
— Зря обижаетесь, Филипыч, это он вашу внутреннюю сущность изобразил, а не фотографический отпечаток.