Стальное зеркало
Шрифт:
— Это правда? — Глаза у епископа были бледно-голубые, а взгляд — кусачий.
— Мы с вами разной веры! — еще громче заявил неуемный Гуго. Будто не видел ни крестов, ни похотливого нетерпения в глазах служителя Ромской Блудницы. Будто думает, что это все — пасхальный миракль.
Габриэль выбранился про себя. Еще и умирать в компании этого… этого?.. Господи, вот так-то за что?!
— Разной — так разной… — пожал плечами епископ. — Приступайте.
Я ведь на верности его тогда и поймал. На верности и на желании помочь мне и тем совершенно чужим людям, которых должны были убить ни за что… Притворился.
Это было удовольствие — соблазнять, обольщать, заставлять творить из себя кумира. И не только с этим мальчиком — слишком много таких было, слишком часто. И слишком редко мне нужна была плоть, куда чаще — душа. Любовь, доверие, восхищение. Делаешь жест — тебе сочувствуют, делаешь другой — восторгаются, возводишь глаза к небу в деланном горе, и тебе сострадают… сколько в этом было наслаждения, опьянения, жизни!..
Я всего лишь человек, а хотел уподобиться Дьяволу, поглощая души. Господи, Ты же всевидящ, Ты же не поставишь им в вину то, что я ловил их на все лучшее? Пожалуйста…
Снаружи ходит, шуршит, стучится словами глупая смешная маленькая злоба. И вторая такая же — они предали своих, убили твоих людей, оскорбили Бога… быть месту сему пусту, любое проклятие прилипнет к нему… Как же. Сейчас, когда оно там, вовне, все это легко узнать… проще простого, даже я справлюсь. Не гожусь я в судьи. Ни в этом деле, ни в каком другом. Вон передо мной, шагах в десяти, то, чем я был. Только этот еще не понял. Прости и его. Это мое зеркало… скверное зеркало, отражает точно, безупречно отражает, всю скверну мою… то, куда я пришел бы… зеркало…
Тогда, позавчера утром, отец недоумевал. Ругался, смеялся, радовался победе и недоумевал. Сидел на стуле верхом, крутил в руках кинжал в ножнах — и в комнате было очень тесно, даром, что отец на голову ниже Арнальда, и в плечах поуже.
— Как ты его описывал, так чертовски умная сволочь получалась — а как на прошлую ночь посмотреть, то такой дурак, прости Господи, что ты в сравнении с ним — Александр Македонский. Всего шестерых потерял.
Арнальд молчал, знал, что будет еще. Отец так всегда думал — разговаривал. Нужно просто слушать.
— Но он не дурак. Он кто угодно, но не дурак… пока это горе Господне в воротах не началось, он меня на шаг обходил. Как видел! Как со мной рядом стоял, когда я это все придумывал! — Мартен Делабарта хлопнул ладонью по спинке стула. — Как через плечо смотрел! Так какой святой Параскевы Пятницы он такой полез с кавалерией ночью в город?
— Поверил, — пожал плечами Арнальд. Сейчас отец еще что-нибудь расскажет, а то до сегодняшнего утра младший Делабарта и не знал, чем занимается глава семьи. Ему никто не говорил.
— Поверил… поверил, — отец вечно что-то крутит, что-то дергает, сдвигает, ворочает, после него все вверх дном и никогда ничего не найдешь. Этой ночью он поставил вверх дном полгорода. И теперь сам же и удивляется.
— Там было чему, — вдруг говорит он. — Люди-то к нему приходили не мои. Настоящие. И про казнь это не военная хитрость, а правда. Вернее… с нынешнего утра это — военная
Арнальд быстро сообразил, к чему ведет отец. Жене и детям Мартена Делабарта пришлось научиться этому давным-давно: с домашними Мартен говорил быстрой скороговоркой и дважды не повторял. Только своему полку мог вдалбливать и втемяшивать столько раз, сколько понадобится.
Был заговор в магистрате. Настоящий. Кто-то хотел открыть ворота арелатцам. Сделали все, что могли, чтобы де Рэ вошел в город… дураки, безумцы, гробы повапленные, к де Рубо нужно было!.. Де Рубо — он не храбрость, не доблесть. Он — совесть.
Вот северянин и вошел. И прошел — а, наверное, ему обещали весь магистрат, склады пороха, оружия и казармы. Не готовыми, но готовыми к взятию. Как городские ворота.
— Понимаете, батюшка, — говорит Арнальд. — Если бы верные подданные обратились к де Рубо, он бы понял, что ловушка, и не пошел бы. Или понял бы — и… как-нибудь использовал ее так, что несуществующим людям мало бы не показалось. Мы бы уже были вольным городом на земле Арелата. А де Рэ, он… — Арнальд ловит за хвост мысль, а кинжал в руках отца мешает, очень мешает, особенно кисточка на ножнах. Мелькает. — Он тщеславный. Он подумал, что это может быть ловушка, но чтоб на него… да после того, как меня отпустили и допросили, и такую простую мышеловку? Быть не может! Ну и люди же правду говорили, сами верили. А еще он наверное решил, что не имеет права бросать тех несуществующих людей, раз они взялись такой ценой спасать его единоверцев.
Они же не знали тогда, что исполняют просьбу командира стражи и ни в чем не виноваты… и он не знал. Ему всего и нужно было — не прийти.
И как скроешь поломанный замок на воротах?
Даже не сам запорный механизм, что там — мог сломаться, случается. А то, что об этом не доложили, не поставили у ворот и внутри, и снаружи, дополнительные караулы, не объявили тревогу, не зажгли костры, чтобы избежать неожиданного штурма… вот это уже никак не скроешь. Должны были.
Арнальд Делабарта обегает взглядом комнату — а зацепиться не за что. Белое, красное, черное, полосы половиков и занавесей, блестит глазированная посуда в поставце, стол завален сбруей, ремнями всякой ширины, заставлен неведомыми горшками и склянками, фарфоровыми чашками и ступками, кульками… Отец и здесь что-то делал накануне, не только в мастерских.
— Черт, ты прав, а я не сообразил. — говорит батюшка… и это значит, что произошло что-то серьезное, что-то плохое. — И если бы он просто держал ворота… у нас тем временем могла выйти резня — все на всех. Черт, черт и черт. Нужно было его дорезать сразу.
Нужно было. Арнальд это понял, когда узнал, что задумал епископ. Когда увидел своими глазами. Старому епископу такое никогда не пришло бы в голову. Он бы и до изгнания вильгельмиан не додумался. При нем в городе было тихо… а вот еретиков больше не делалось, лет за десять почти и не прибавилось. Да и те никому не мешали.