Стальной пляж
Шрифт:
— Как долго мы беседовали? — спросила я с полным ртом мясной нарезки и хлеба.
— До главного события вечера ещё есть почти полчаса.
— До вашего выхода, не так ли?
— Да.
Это было немыслимо. Я пришла в начале второй половины дня, а в сегодняшней афише перед смертельным матчем Эндрю значилось девять других схваток. Должно быть, было около десяти-одиннадцати вечера.
— Здесь нет часов, — произнесла я, надеясь, что он примет это как извинение.
— Я бы и не разрешил ставить их сюда перед боем. Отвлекают.
—
— Они меня отвлекают.
Я заметила и кое-что ещё. Может показаться смешным, что я провела столько времени в таком маленьком помещении и не увидела этого, но я не видела. Видеть-то было особо нечего. Комната была безликой, как гостиничный номер — и в некотором смысле им и служила. А заметила я вот что: на стене рядом с МакДональдом висели четыре телефона с отключённым звуком, с экрана каждого из них смотрело озабоченное лицо, а под ним мигала надпись: ОТВЕТЬТЕ! ЭТО СРОЧНО! Двух из этих людей я узнала: видела их рядом с Эндрю во время прошлого визита. Тренеры, менеджеры или кто-то вроде того.
— Похоже, вам стоило бы заняться делом, — сказала я. Он отмахнулся. — Но разве вы не должны… я не знаю… обсудить с этими людьми стратегию? Получить напутствие или что-то в этом роде?
— Честно говоря, был бы рад обойтись без напутствий, — ответил Эндрю. — Они тяжелее, чем сам бой.
Я вынуждена была признать, что четверо звонящих выглядели более встревоженными, чем он.
— И всё же мне лучше убраться у вас с дороги, — пробубнила я, вставая и пытаясь проглотить большой кусок еды. — А вам лучше сделать всё необходимое, чтобы подготовиться.
— Со мной это продолжалось десять лет, — сказал он.
Я так и села.
Возьмись я утверждать, будто не знаю, о чём речь — это было бы враньё. Я прекрасно понимала, о чём он, и он тут же подтвердил мою правоту:
— Десять лет ложных воспоминаний. Это было шесть лет назад, и всё это время я искал, с кем поговорить об этом.
— Искали и такого человека, и свою смерть, — обронила я.
— Знаю, что по-твоему это так. Но по-моему — иначе.
— Однако вы пытались убить себя.
— Да, шесть лет назад. Когда обнаружил, что мне совершенно не интересно чем-либо заниматься. Мне уже хорошо за двести, а тогда показалось, что я целый век не делал ничего нового.
— Вам всё наскучило.
— Это зашло намного дальше. Навалилась депрессия, безразличие… Однажды я три дня просто просидел в ванной. Не видел причины вылезать. Я решил покончить с собой, и мне было нелегко на это решиться. Во мне воспитали веру в то, что жизнь — драгоценный дар, что в ней всегда есть что сделать полезного. Но я больше не мог найти ничего сколько-нибудь значимого.
У него намного лучше получалось рассказывать об этом, чем у меня. Во всяком случае, у него было больше времени,
— Похоже, ГК заставил тебя пройти ту же базовую программу, — сказал МакДональд. — Судя по твоему описанию, она кое в чём улучшилась: новая технология, новые подпрограммы. Конечно, я в своё время принял ту реальность — выбора у меня не было, это были не мои воспоминания, — но потом, оглядываясь назад, видел, что достоверность не так высока, как в твоём приключении.
— ГК сказал, что со временем он наловчился.
— Он всегда совершенствуется.
— Должно быть, это был сущий ад.
— Мне понравилась каждая секунда.
Он выдержал паузу, потом продолжил, слегка наклонившись вперёд, и глаза его, и без того глубокие, засияли:
— Когда жизнь так проста, заскучать не получится. Когда твоя жизнь висит на волоске и от любого твоего действия зависит, оборвётся он или окрепнет, самоубийство кажется таким смешным упадочничеством! В самой природе любого организма заложен инстинкт самосохранения. То, как много людей кончает самоубийством — не только сегодня, так было с давних пор, — многое говорит о цивилизации, об "интеллекте". Самоубийцы утратили дар, присущий любой амёбе: знать, как жить.
— Так в этом и есть секрет жизни? — спросила я. — В невзгодах? В том, чтобы добиваться, а не получать даром, чтобы всё добывать трудом?
— Не знаю. — Он вскочил и принялся расхаживать. — Вернувшись сюда, в настоящее, я ожил и взбодрился. Думал, что нашёл ответ. Затем, как и ты, понял, что не могу доверять ему. Это не я прожил те десять лет, а машина написала сценарий о том, как, в её представлении, я прожил бы их. Кое-что ГК угадал, но очень во многом ошибся, потому что… это был не я. Тот я, которому он пытался подражать, только что предпринял попытку оборвать свою жизнь. А тот я, которого выдумал ГК, зубами за эту жизнь цеплялся. Это было исполнение мечты ГК, но не моей.
— Вы же сказали…
— Но всё-таки это был ответ, — перебил он, стремительно развернувшись лицом ко мне. — Я обнаружил, что уже больше века ничем не рискую! Чего бы я ни добился и в чём бы ни потерпел крах, это не имеет для меня значения, потому что не угрожает моей жизни. По правде говоря, даже моему комфорту ничто не грозит. Вот если, к примеру, я разбогатею или разорюсь. Разбогатею — просто выручу ещё больше вещей, давно утративших смысл. Разорюсь — потеряю некоторые из этих вещей, но о моих минимальных потребностях позаботится государство.