Стань за черту
Шрифт:
Слушая его, Клавдия силилась уяснить для себя: что с ним? Неужели то, что она почти тридцать лет лепила в одиночку, дало трещину? Когда? Где?
Пил Андрей подолгу, но редко. Грех этот по молодости она считала простительным - кто не пьет, а гульба его - так что ж, мимо такого парня только слепая пройдет. В городе его любили за веселый и покладистый нрав. Уж на что доктор Исаак Борисович строгий в слове человек - и тот, когда говорил о нем, уважительно поднимал палец вверх: "Талант!"
Вставая, Клавдия с обидой сказала:
–
Но Андрей вновь ускользнул от нее в слова:
– Нет, ты постой, ма, ты постой.
– Он порылся в карманах, достал сложенную в несколько раз газету, долго и старательно разворачивал и отглаживал ее. Взгляну, - веришь, самого слеза прошибает. Один заголовок десятки стоит: "Хлеб - стране!" Каково, а? Слушай: "Встало солнце над страной, нива золотится. Поднимается стеной тучная пшеница. В гуле, в громе сельский шлях, хлеб везут Отчизне. Молодежь на тракторах едет к новой жизни". Сила! Тьфу!
– Газетный комок отлетел в угол.
– А ты говоришь... Вот так и живу.
– Сумасшедшие глаза его глядели в сторону матери со злой требовательностью.
– Налей, старая, все равно нехорошо.
Клавдия видела сына таким впервые. Какой-то, самой затаенной, частью своего сердца она поняла: просыпается в нем Михей. И вдруг резануло ей, будто раздвинулись после ночи глухие занавески: а ведь и отец вот так, враз, и озверился, как бы невмоготу человеку вдруг стало от чего-то, а отчего - он и сам, верно, толком не знал. И пошла у них тогда не жизнь, а сказка, чем дальше, тем краше: без синяков не ходила...
Веранда запружинила под тяжелой поступью Марьи. Она вошла и сразу как бы загрузила собою всю горницу.
– А я смотрю, будто кто-то прошел мимо моей изгороди, и будто Андрей Михеич.
Тот от стола пьяно отрезал:
– А ты садись лучше, тетка Марья, а то меня от твоей дальнозоркости уже поташнивает.
Стоило Марье разместить себя на стуле, как все в комнате увиделось рядом с ней игрушечным. А рюмка, так та просто исчезла в ее мощной пятерне.
– А ты не тронь меня, - мелко тряслась она, беззвучно похохатывая, Андрей Михеич, не торопи, я и смолоду, вон Клавдия не даст соврать, неторопкой была, а нынче так и совсем медлительной сделалась, люблю врастяжку.
– Она залпом опрокинула рюмку, пошарила по столу, зацепила ломоть, понюхала.
– Я и смотрю, будто Андрей Михеич...
– С твоим бы зрением, тетка Марья, - мутно озирал ее Андрей, инструктором в сельхозотдел сводки показателей кропать, тебе б в глазах начальства цены не было б... И мне, ма, заодно...
Марья исходила довольством:
– Я и в своем деле дока. Все узрю. Где я тебя, кота, к примеру, нашла?.. Не буду, не буду... Ну, дай Бог не последнюю...
– А пьешь ты, старая, так и за двух инструкторов.
– А какая же я старая, Андрей Михеич, я и не старая вовсе. Я и сейчас пойду любую молодую перепляшу.
Потускневшие было глаза Андрея ожили,
– А это мысль!
Клавдия и не пыталась удерживать: знала - теперь бесполезно. Тихо только так помолила:
– Андрейка...
– Погоди, ма, погоди, - он сорвал со стены отцовскую гитару и теперь, с гитарой, да еще пьяный, стал уже взаправду Михеем худших времен, - пусть пляшет, карга. Я люблю, когда ведьмы пляшут. Это успокаивает нервы. Пляши, яга!
А Марья под его наигрыш выплыла из-за стола и - откуда что берется!
– с легкостью, необыкновенной для такого объема, пошла кругом:
Девочка-тихонечка
Ложилась потихонечку.
Ложилась - боялася,
Как будто не влюблялася.
– Давай, ведьма, давай, жми на всю катушку!
А Марье только подыграй:
Я иду, а на меня
Из кустов таращатся:
Это дед с большой корзиной
За грибами тащится...
Рвалась из-под руки Андреевой та знакомая Клавдии злость, при одном воспоминании о которой у нее холодело под сердцем. "Михей, - утвердилась она мысленно, - Михей. Так сильно же надо ему будет в жизни поисходить, чтобы к самому себе воротиться?.."
– Балаган в полном, можно сказать, разгаре.
– Все в зяте Клавдиином, Алексее Ивановиче, было подогнано под его ловкую и подвижную фигуру. Фуражка, китель с солнечно блистающими пуговицами и звездочками на погонах, тщательно отутюженные брюки и зеркального отсвета казенные ботинки. И сам он казался размер в размер подогнан к существованию на этой земле, до того они шли друг к другу.
Из-за кругленького плеча мужа кивала по очереди всем в горнице жена его безответная Поля.
– Поля, проходи.
Андрей насмешливо качнулся ему навстречу:
– Привет, вашбродь! Воспитывать собираешься? В отделении не надоело?
– Не стой в дверях, Поля.
– Фуражка легла на сундук.
– Здравствуйте, Клавдия Андреевна!
– И в сторону Андрея: - Надоело, но буду. Должность такая... Да не стой же ты в дверях, Поля!
– Слушай, ты, господин околоточный, ты же не в пивной, а в людском доме, значит, следует здороваться, а то мне придется показать тебе обратную сторону со всеми отсюда вытекающими.
– Что такое? Да я...
Зная по опыту, что добром это кончиться не может, Андрей был уже явно не в себе, Клавдия поспешила круто повернуть разговор:
– Хватит! Отец письмо прислал. Просится.
И тишина, какая воцарилась в горнице сразу же после ее слов, объяснила лежавшему за дверью Михею больше, чем весь разговор, что состоялся вслед за этим.
V
Что они говорили! Вернее, чего они только не говорили! И о ком?
– о нем, об отце! Чтобы не закричать, не завыть от бешенства и злобы, он до боли в висках закусил подушку. Дерьмо! Дерьмо! Ведь пришел он не к ним и не за ихним хлебом - пришел помирать в дом, который он, Михей, по камушку собрал своими руками. Дерьмо! Дерьмо!