Становление Себастьяна

Харвей-Беррик Джейн

Я часто думала, почему она и мой отец вообще поженились, поскольку она, несомненно, презирала его родословную итальянских эмигрантов и выставляла напоказ свою собственную язвительность при каждом удобном случае. Ее волосы были светлыми и завитыми, ее глаза — голубыми и проницательными, а кожа — свежей и здоровой.

Это не удивило никого, по крайней мере, не меня точно, когда я смогла ухватить момент и воспользоваться им, став невестой в возрасте девятнадцати лет. Шел одна тысяча девятьсот девяностый год.

Что же нашел во мне Дэвид, для меня было менее понятным. Молодая жена с явным европейским настроем, беглой итальянской речью и с предпочтениями пригубить бокальчик вина,

что было совсем неожиданно и позже совершенно не приветствовалось. Я совершенно отличалась от других жен морских офицеров, служила обозначением его заслуг, отличий перед армией и определила себя, как чуждую и одинокую для всего этого.

Другие жены изо всех сил старались ввести меня в свою искусственную среду постоянного общения: утренний кофе, встречи за ланчем, присмотр за детьми, игровые встречи для детей, которых у меня не было, и милые посиделки «пропустим по стаканчику, девочки».

И дело не в том, что они были не добры ко мне или еще что-то, просто они были полностью удовлетворены своей жизнью; счастливой обстановкой дома и их полноценной ролью жены, которой у меня никогда не будет. Я была так молода, ограничена в своих знаниях и желаниях, и настолько замкнута, чтобы увидеть все скрытые недостатки моего самовольного заточения. Я даже как-то раз сходила в их книжный клуб, но, когда обнаружила, что они предпочитают романы и бестселлеры обжигающей дикости книгам Хемингуэя, или диссидентской прозе Набокова, мне было совершенно нечего сказать, мы просто пялились друг на друга с откровенным презрением.

Единственная вещь, которая устраивала моего мужа — я была очень спортивной девушкой. Он учил меня плавать под парусом, а позже и управлять яхтой; я могла также отлично стрелять, как хороший армейский стрелок

Я не боялась высоты и могла прыгать с трамплина для прыжков в воду.

Эти единственные вещи, которые ему нравились во мне, и те свелись к минимуму за первые двадцать месяцев брака. Он ненавидел то, как я одеваюсь, то, как говорю и то, о чем говорю и все вещи, которые мне интересно было обсуждать. В конце концов, ирония всей этой ситуации заключалась в том, что я захотела стать, как обычные жены, взамен моего упоения своей чуждостью. Это сбивало с толку и раздражало, и, ко всему этому, я просто уже не представляла, как мне быть самой собой. Я думаю, что за ранние годы брака, я позабыла, как это делать. В итоге, я одевалась, как нравилось ему, держала свой рот на замке. Короткое молчание переросло в полную тишину.

С течением времени я поняла, что у нас не предвидится детей. Ну, точнее у него, я прошла через десятки инвазивных процедур и неприятных обследований и, обвиняя друг друга, мы просто-напросто потеряли интерес к желанию зачать ребенка; случайное стечение обстоятельств, я так полагаю. Секс стал однообразным и не вдохновляющим. Я стала для него скучной. Я стала для него неважной.

После двух лет брака Дэвида перевели в военно-морской медицинский центр Сан-Диего, и он очень хотел, чтобы я подружилась с женой его нового сослуживца. Эстель была наделена всеми теми качествами, которых я была лишена, она была обворожительной и идеальной. Но кроме этого, она была холодной, властной и снобистской. Я ненавидела ее. Наше чувство ненависти было взаимным. Но для галочки, между нами была горячая дружба. Ей было легко притворяться; для меня это было труднее. Я очень жалела ее ребенка, может я остро ощущала его чувство одиночества. Себастьяну было на тот момент восемь лет; мне двадцать один год.

Он был лишен материнской нежности, заботы. С его стервозной мамашей и его монстром-отцом он был несчастен вдвойне.

Между нами завязалась нежная и милая дружба. У Себастьяна

появилась привычка прибегать после школы и рассказывать мне, как прошел его день. Я наливала ему стакан безалкогольного «Лимончелло», сделанного из лимонов, привезенных из Сорренто, когда я могла найти их, а вместе с ними содовую с сиропом. Мы много разговаривали о книгах, которые он прочел, и я предлагала ему на прочтение истории, которые могут ему понравиться, истории, которые я читала, когда была в его возрасте. Они были так далеки от тех книг, которые его мать считала подходящими для чтения. Вместе мы пытались разобраться с повседневной грубостью книг Братьев Гримм и простыми психологическими составляющими книг Ганса Христиана Андерсена, чья маленькая русалочка испила адскую боль при превращении ее хвоста в ноги, когда она вышла на сушу и сделала первый шаг, и чей ангельский голос был обменен на любовь.

В это время мой отец стал для нас всем. Моя мать, конечно же, была настолько занята своим клубами, игрой в бридж, хорошими поступками, услугами для всех, за исключением своей собственной семьи. Для нас ее отсутствие было только облегчением, но Дэвид намеренно нам напоминал и каждый раз выражал сожаление о ее отсутствии за трапезой. Она же такая хорошая женщина.

Себастьян и мой отец обожали друг друга и проводили счастливые часы, создавая мини-модели аэропланов и запуская их небо, немного приправляя пиротехнической пылью, оставшейся после фейерверков. Конечно, Дэвид расстраивался, когда они тайком от него занимались своими делами. Это было их личное время, наивное и детское, если сказать по-простому, их игра была маленькой слабость моего отца.

Как-то Себастьян вошел на кухню, когда мы не услышали его стука. На всю громкость играла красивая мелодия оперы «Мадам Баттерфляй», и мы вместе с отцом подпевали второй части восхитительной лирической арии.

— Что вы поете?

— Sto cantando in onore di Dio, giovanotto, (прим. пер. ит. Я воспеваю Бога, малыш), — сказал мой папа.

Себастьян нахмурился, а мой отец выглядел озадаченным:

— Я не понимаю, что говорит папа Вен.

— Ты говорил по-итальянски, папа, — сказала я, улыбаясь. Я повернулась к Себастьяну. — Он сказал, что воспевает Бога.

— Ах, cara (прим. пер. ит. Дорогая). Итальянский! Язык Данте! Язык кулинарии! Язык любви!

После того дня, за каждый визит моего отца, Себастьян выучивал несколько новых слов по-итальянски; не все они подходили для его возраста, но мой отец вцепился мертвой хваткой в него. Как оказалось, я тоже это унаследовала.

Я была довольно счастлива в Сан-Диего. Я занялась журналом для Базы и помогала на дне открытых дверей больницы. Я даже подала заявление, чтобы посещать вечерние занятия по журналистике, в одну из своих вылазок. И в этот момент, Дэвид сообщил мне, что его перевели в Кэмп-Лэджен в Северной Каролине, и что мы уезжаем. Это был еще один шаг для офицера, который не мог нарушить данную клятву. Дэвид решил рассмотреть все это как продвижение по службе.

В течение сорока восьми часов, Дэвид улетел на другой конец континента, а у меня осталась неделя, чтобы упаковать все наши вещи по контейнерам.

Себастьян приходил ко мне каждый день; каждый день он плакал.

А потом, в один сентябрьский вторник — я уехала.

1 глава

Солнце согревало мою кожу, и книга отяжелела в моих руках. Я скучала по калифорнийскому солнцу, хорошо было вернуться, несмотря на неидеальные условия.

Я отбросила книгу в сторону, сдвинула очки на волосы и положила голову на руки, наслаждаясь теплом позднего утра.