Старая Англия. Сказания
Шрифт:
— Пиши всем, что дело открылось, — сказал де Аквила, — тогда даже сам папа лишится спокойного сна. Эй, Джехан, что ты сделал бы, если бы тебе сказали, что изменники открыли твой заговор?
— Я убежал бы, — сказал Джехан.
— Хорошо сказано, — произнес де Аквила. — Напиши, Жильбер, что Монгомери заключил мир с королем и что маленький д'Арси, которого я ненавижу, повешен за ноги. Мы дадим Роберту достаточно материала для жевания. Напиши также, что сам Фук при смерти от водяной болезни.
— Ну нет, — крикнул Фук, висевший в колодце. — Утопите меня сейчас же, только
— Я не шучу, — ответил де Аквила. — Я только сражаюсь пером за собственную жизнь и за мои владения; ты сам научил меня этому, Фук.
Фук застонал; несчастный весь заледенел.
— Сознаюсь, — сказал он.
— Вот это по-соседски, — протянул де Аквила, перегибаясь через борт колодца. — Ты прочитал о моих словах и поступках, по крайней мере, первую часть записанного, и должен расплатиться за это, рассказав о своих собственных делах и словах. Жильбер, возьми пенал и чернильницу. Тебе предстоит привычное дело.
— Отпустите моих людей, не причиняя им вреда, — сказал Фук, — и я сознаюсь перед вами в измене королю.
— Почему это он стал так нежен к своим воинам? — шепнул мне Гуг. (Фук не славился мягким обращением со своими подчиненными. Он позволял им грабить, но милосердия к ним у него не было.)
— Те-те-те! — произнес де Аквила. — Жильбер уже давно доказал, что ты изменник. Сказанного им было бы достаточно, чтобы повесить самого Монгомери.
— Только пощади моих людей, — повторил Фук, и мы услышали, как он заплескался в воде, точно рыба: ведь был прилив.
— Все в свое время, — сказал де Аквила. — Ночь еще молода, вино старо, и нам хочется послушать веселый рассказ. Начинай же историю своей жизни с того времени, как ты был мальчиком в Туре. Рассказывай хорошенько.
— От твоих слов мне стыдно до глубины души.
— Значит, я совершил то, чего не удавалось сделать ни королю, ни герцогу.
— Отошли прочь своего слугу, — попросил Фук.
— Хорошо, — согласился де Аквила. — Только помни, я, как датский король, не могу отвратить прилива.
— Сколько времени будет вода подниматься? — спросил Фук и снова заплескался.
— Три часа. Этого времени хватит на повесть о всех твоих хороших делах. Начинай, а ты, Жильбер, — я слыхал, что ты иногда довольно небрежен, — не извращай его слов.
Итак, опасаясь смерти, надвигавшейся на него из тьмы, Фук заговорил, и Жильбер, не знавший, какая судьба ждала его, записывал дословно рассказ изменника. Я слыхивал много историй, но ни одна из них не могла сравниться с повествованием о черной жизни Фука, которое мы слушали все из уст самого Фука, висевшего в колодце.
— Жизнь была дурная? — спросил испуганный Ден.
— Невероятно, — ответил сэр Ричард. — Однако в рассказе встречалось кое-что, смешившее даже писца Жильбера. Мы же трое хохотали прямо до боли в боках. Раз зубы Фука так защелкали, что мы не могли хорошенько расслышать его слов, и подали ему кубок вина. Он согрелся и правдиво раскрыл нам все свои дела; все хитрости, все измены; свою крайнюю отвагу (он был отчаянно храбр); свои отступления, свою фальшь (он был также невероятно фальшив), поведал и о потере
Мы вытащили его из колодца, растерли, завернули в плащ, дали ему вина и, наклоняясь над ним, смотрели, как он пьет. Он дрожал, но не стыдился.
Внезапно мы услышали сердитый голос Джехана. Мимо него пробрался мальчик и остановился перед нами; в волосах этого юнца торчали обломки тростника, устилавшего зал, и его лицо распухло от сна.
— Отец, отец! Мне приснилось предательство, — закричал он и забормотал еще что-то.
— Никакого предательства нет, — ответил Фук, — уходи, — и мальчик повернулся к двери, все еще не вполне очнувшись от сна. Джехан за руку отвел его в большой зал.
— Твой единственный сын? — сказал де Аквила. — Зачем ты взял с собой ребенка?
— Он мой наследник. Я побоялся доверить его брату, — ответил Фук, и в эту минуту ему стало стыдно. Де Аквила ничего не сказал. Он сидел и обеими руками как бы взвешивал винный кубок: вот так. Через несколько секунд Фук тронул его за колено.
— Устрой так, чтобы мальчик мог бежать в Нормандию, — попросил он, — а со мной поступи, как тебе угодно. Да, повесь меня завтра, прикрепив мое письмо к моей шее, только отпусти мальчишку.
— Молчи, — проговорил де Аквила. — Я думаю об Англии.
Мы безмолвно ждали решения лорда Певнсея; по лбу Фука струился пот.
Наконец де Аквила сказал:
— Я слишком стар, чтобы судить кого-нибудь или доверять кому-нибудь. Я не желаю захватить твои земли, как ты желал завладеть моими, и лучше ли ты или хуже, чем другой вор, пусть решит твой король. Поэтому возвращайся к своему королю, Фук.
— И ты не скажешь ничего о том, что произошло? — спросил Фук.
— Ну, зачем стал бы я об этом рассказывать? Твой сын останется со мною. Если король опять прикажет мне оставить Певнсей, который я должен охранять от врагов Англии, если король вышлет против меня своих воинов, как против изменника, или если я узнаю, что король, лежа в своей постели, задумывает зло против меня или моих двоих рыцарей, твой сын будет повешен вот из этого окна, Фук.
— Да ведь все это не касалось сына Фука, — возразила пораженная Уна.
— Разве мы могли повесить Фука? — сказал сэр Ричард. — Он был нам нужен для примирения с королем. Ради мальчика он предал бы половину Англии. В этом мы были уверены.
— Я не понимаю, — сказала Уна. — Но я нахожу, что это было просто ужасно.
— Фук не нашел этого. Он остался доволен.
— Как? Доволен, что его сына убьют?
— Нет; де Аквила показал ему, каким путем он может спасти жизнь мальчика и сохранить свои собственные владения и почести. «Я сделаю это, — сказал он. — Клянусь, сделаю. Я скажу королю, что ты не изменник, напротив, что ты лучше, храбрее, совершеннее всех нас. Да, я тебя спасу».