Старая Франция
Шрифт:
Старик отвечает уклончивым кивком головы. И, засунув марку за ленточку фуражки, возвращается большими шагами к себе в берлогу.
Жуаньо направляется прямо в ламповую. Там он застает Фламара, который покуривает трубку и потеет в ожидании поезда.
— Ну и жарища на дороге, скажу я тебе! — заявляет Жуаньо.
Артельщик вместо ответа наливает стакан вина.
— Видался ты с ней? Говорил?
Жуаньо обтирает себе загривок, усаживается и сладострастно охватывает ладонью прохладный стакан. Войдя сюда, он вспомнил про признанья мадам Фламар и теперь, глядя на геркулеса, предается забавным мыслям.
— Видался с ней, да. Поговорили. В некотором смысле, знаешь ли, она
Фламар пыхтит, словно взъяренный боевой бык. Под облипшей фуфайкой грудные мышцы вздымаются и падают, точно грудь астматической женщины. Внезапно он сжимает кулаки и выставляет рыло:
— Я не говорю, что она не права, болван! Да ведь паршиво же рога носить!
Мужчины обмениваются долгим молчаливым взглядом. Потом оба тонут в пучине трезвых размышлений.
— Деньги остаются деньгами, — заключает почтальон.
Рядом в конторе, за прикрытой дверкой сидит начальник станции и разглядывает паркет в прогале между расставленными своими башмаками.
Да, месяца через два он подаст в отставку. Сядет сюда другой начальник, составит опись, вступит во владение всем. А он, куда он-то денется?
Вот уж тридцать лет, что он в услужении у железнодорожной компании. Тридцать лет — беспорочно; тридцать лет — без единой описки. А теперь отставка. От этого не уйти, как от смерти.
За ним житейский путь, подходящий к концу. Это не ахти что, но ему желалось, чтобы его существование было образцовым. Тридцать лет он не доставлял себе никаких иных радостей, кроме того, что хорошо делал свое дело; он героически оборонялся от всех дурных привычек, которым поддается большинство людей. Ни табака, ни любовницы. Ни даже законной супруги. (Как только облекаешься малейшей долей власти, нужно, чтобы ею пользоваться, казаться бесчувственным — не выдавать себя никакими признаками слабости.) Единственные два развлечения, какие он разрешил себе, были интеллектуального порядка: коллекция марок и библиотека. В промежутке между двумя поездами он охотно рылся в своем альбоме или перелистывал один из четырнадцати переплетенных томов, которые завещал ему крестный отец, любитель театра: полное собрание сочинений Скриба. А вне этого все было принесено в жертву одному идеалу: быть безукоризненным начальником станции. Но сегодня удовлетворенное сознание исполненного долга никак не вознаграждает его.
Снаружи за стеной сигнальный звонок дребезжит вовсю. 209-й подходит. Счастье еще, что есть служба, а не то…
Начальник станции опять надевает фуражку и выходит на платформу. Эх, было бы хоть какое-нибудь дело, торговля, пассажиры! Но платформа этого примерного начальника станции во веки веков пустынна.
Жуаньо сквозь грязное оконное стекло ламповой видел, как прошел начальник. Ехидный огонек зажигается и гаснет у него между ресницами.
Он вспоминает объявление, которое старик отправил две недели назад в «Пти журналь»:
«Г-н, пожил., холост., нек. сбереж., мал. пенсия, любящий характ., желал бы посвят. себя счаст. женщ., серьезн. и ласк., способн. на привяз. и нежн. Писать конт. журн. К. В. 349. Срочно».
ХVIII. Филиберта. — Рыболовы
Жуаньо выходит из вокзала. Отчего бы нет?.. Одна нога у него на тротуаре, ягодицы в седле, он скручивает папиросу, перед тем как нажать на педали. Мысленно он уже в Буа-Лоран.
Филиберта — маленькая черная маслина с юга. Она худощава, кожа у нее нервная, она криклива и не очень хороша собой, но полна энергии. Целое лето рыскает она по всей округе в парусиновых башмаках на босу ногу; и в самую лютую жару не снимает красной косынки, повязанной треугольником под подбородком.
Заметно,
Жуаньо, когда разберет его желание, всегда сумеет ее найти. Миновав строевой лес, он попадает на вырубку и насвистывает охотничий напев. Она никогда не замедлит показаться. Послушно, даже не улыбнувшись ему при встрече, идет она за ним в самую густую чащу. Он требует от нее таких вещей, которые выполняет она против воли; но если бы он захотел, он мог бы добиться через мэра, чтобы ее выгнали из хибарки. Впрочем, он всегда протягивает ей двадцать или тридцать су — заработок в общем легкий. Тридцать су — это хлеба на два дня. А потом надо будет с этим покончить: эти истории будут продолжаться только до поры до времени. Как только ребятишки подрастут, Филиберте можно будет отдать их в школу, а самой наниматься стирать — нынче так трудно прачек найти. Тогда в полгода она подкопит сколько надо, чтобы вернуться на жительство в Рубань под Нарбонной, в Рубань, где жива у нее еще убогая тетка, в Рубань, о которой она мечтает каждый вечер засыпая, где люди — клянусь вам — не такие, как здесь.
На обратном пути он с высоты склона увидел на берегу под ивами трех деревенских тунеядцев, трех военных пенсионеров — тех, кого мосье Арнальдон в своих речах называет «нашими героями»: Паскалона, Тюля и Устена.
Жуаньо прислоняет велосипед к столбу у моста и молча подходит к трем рыболовам. Сколько бы ни ссорились они между собой, тем не менее некая тайная сила всегда сводит их снова — на площади на одном и том же углу, в кафе за одним и тем же столиком или под одним и тем же деревом на берегу.
Паскалон прихрамывает — особенно когда проходит по деревне. Из них трех он получает самую маленькую пенсию и менее других ленив. Он могильщик и чеботарь. Он сумел воспользоваться своим возвращением на родину в первый же год войны: в то вечер, когда в мэрии был устроен в его честь муниципальный прием, он добился, чтобы община назначила его кладбищенским сторожем с квартирой на кладбище — в крошечной хибарке под угрюмыми соснами. Он живет там один, но его враги — три военных вдовы — утверждают, что по ночам в хибарке происходят вещи, далеко не угрюмые. Паскалон стойко выдерживает сплетни и развлекается вовсю. Он мал ростом, без единого волоса на голове, на круглом розовом лице горят два развеселых глаза. Когда он не на кладбище и не у церкви, то он в кафе. Все посетители выставляют ему по стаканчику. Как устоять против него, когда он вертится, хромая вокруг столов, подмигивает и кидает хриплым своим голосом:
— Здорово, друг! Ничего нет для глотки?
Тюль — тот безрукий, и притом без правой руки; это не мешает удить рыбу, но это удерживает от работы. Франция и его сестра мадам Бос, жена хозяина кафе, кормят его. Он живет в кафе, встает в двенадцать часов дня и следит за биржевыми котировками. По воскресеньям он надевает передник и прикидывается, будто помогает прислуживать. Его специальность — собирать с посетителей гроши за игру механического рояля. Вся суть в том, чтобы нахватать монет больше, чем требуется для оплаты кабацкой танцульки: излишек идет ему на недельный запас табаку. Что же касается денег от казны, то это вещь священная: он их «помещает».