Старая скворечня (сборник)
Шрифт:
Лена неотрывно глядела на горы, на море, каждой клеткой вдыхая прозрачный, настоянный на кедровой смоле воздух. Когда отцу и сыну надоедало рыбачить, они подходили к матери, ложились рядом на песок и тоже молча глядели, любуясь зеркальной гладью Байкала.
«Поезжайте-ка одни! — говорила им Лена. — А я останусь тут, поживу хоть месячишко. Я думаю, за это время все мои хвори сами собой пройдут. Лежу на песке и чувствую, как болячки мои проходят лишь от одного вида такой красотищи!»
Домой они возвращались вечером, когда Байкал весь пламенел от догорающего заката; варили уху из пойманных хариусят; потом приходил Тугутов, и они, примостившись на ящике из-под консервов, все вместе
Однажды Тугутов пришел раньше обычного. «Завтра моя хочет показать вам наше море. Поедем к рыбакам на Святой нос. Отдыхайте, разбужу чуть свет».
Наутро, чуть свет, они погрузились в лодку; Тугутов и его младший сын завели мотор, и началось замечательное путешествие по Баргузинскому заливу. Перед тем как пересечь залив, они сделали остановку в небольшой тихой бухточке. Огромные, в несколько десятков метров плиты устилали дно. И было видно каждую рыбешку, каждый камушек… Развели костер, подкрепились малость перед долгой дорогой. Миша полез купаться, и Лена за ним следом. Сколько ни отговаривал Иван Антонович, доказывая, что в Байкале с ее здоровьем купаться опасно, она его не послушалась. «Волков бояться — в лес не ходить!» — сказала Лена и поплыла, выбрасывая руки «саженками» следом за Мишей.
И потом она купалась ежедневно.
На Святом носе среди тишины и дикой полутропической природы Лена преобразилась. Она и внешне изменилась — помолодела лет на двадцать. Ей хотелось все повидать и узнать самой. Она забиралась в лес, и приносила в обеих руках по ведерку грибов, и все возмущалась, что никто, кроме нее, не собирает грибы. Повариха рыбацкой бригады, стоявшей со ставными неводами на Святом носе, местная чалдонка, крупная, здоровенная девица, собралась на болото за черникой. Лена стала уговаривать повариху, чтобы та взяла ее с собой. «Ну что вы, Елена Васильевна! — возражала та. — Болото ж… воды по колено. А комарья, а комарья этого — не продыхнуть». — «Что там! — с грустной полуулыбкой проговорила Лена. — Меня и пострашней звери кусали — и то ничего. А ты — комары».
И пошла. И Иван Антонович пошел — в качестве сопровождающего. Правда, он надел рыбацкие сапоги выше коленей, а Лена шлепала по болоту в тапочках на босу ногу и, не замечая ни комаров, ни колючего кустарника, ловко прыгала с кочки на кочку, радуясь, как ребенок, обилию ягод. «Какое богатство! Какая красота! Ваня, посмотри…» Она приподымала поникшую ветвь куста, и там, внизу, под кругленькими, уже тронутыми крапинками увядания листочками висели гроздья черных, вернее, даже не черных, а голубовато-сероватых, как сам Святой нос издали, ягод. Лена набрала целое ведро — больше даже, чем повариха. Рыбаки закусывали водку черникой, черпая ее из ведра ложками, и все похваливали Лену: «Ну и супружница у вас, Иван Антонович! Видать, из наших, из чалдонок…»
Лена очень понравилась и Тугутову, и рыбакам, и это льстило Ивану Антоновичу. Она была на редкость нетребовательна в быту — спала на жесткой рыбачьей койке, ела, что все ели; если ей наливали в кружку водки, она выпивала, сколько ей было под силу, не ломалась. Она наравне со всеми рыбаками разделывала омуля и все просилась, чтобы взяли ее с собой утром, когда поедут проверять ставки.
И уговорила.
Иван Антонович тоже поехал — не мог же он отпустить Лену одну!
Утро у рыбаков начинается рано. Еще не взошло солнце, еще дремлют на воде тихого залива чайки, а рыбаки уже на ногах. Они быстро умываются и спешат к каптерке. На стенках ее с солнечной стороны развешано для просушки рыбацкое обмундирование: резиновые сапоги с длинными-предлинными
Лена помогает рыбакам; Иван Антонович ждет, пока все усядутся в лодку, и прыгает в нее последним.
Лодка эта называется у рыбаков подъездок. На ней они подплыли к мотодору — большому моторному баркасу, слегка покачивавшемуся на буе посреди бухты. На мотодор перебрался моторист; он завел мотор, прицепил сначала палубницу — лодку, в которую складывается добыча, затем — подъездок, и караван потащился из заливчика в открытое море, где виднелся ставок.
От берега вдоль всего залива протянута сеть: центральная стенка. Она перегораживает путь рыбе, направляя ее в кошель, ставок. С весны и до поздней осени ставной невод приносит добычу.
Подъехали к ставку.
Иван Антонович заметил, что все рыбаки волнуются. Старый рябой дед, едва отвязав канат от гундыри — столба, на котором крепится ставок, наклоняется, заглядывает в кошель. Видимо ночуя, что она в ловушке, рыба в кошеле заволновалась, заходила вверх вниз.
«Ой, как много рыбы!» — вырвалось у Лены. «Нет, теперь не бывает много, — отозвался старый рыбак. — Если будет центнера три — считай, хорошо. Бывало, по два часа у каждого кошеля стоишь, все рыбу черпаешь. А теперь, поди, за два-то часа мы все ставки объедем».
И правда: омуля в ставке оказалось не так уж много. Рыбаки быстро побросали его сачками в палубницу и поехали дальше. В дороге старый рыбак рассказывал: «С каждым годом рыбы в Байкале становится все меньше и меньше. Еще недавно, как с войны пришел, случалось, за зарю и по пятнадцати центнеров брали. Помню, у Макарова мыса взяли зараз сто восемьдесят центнеров. Это, почитай, не одна тысяча рублей золотом! А теперя весь сезонный план нашей бригады меньше. Там — картонный комбинат, там — ГЭС. Реки подперло, устья заболотились. А тут еще плоты ветром разбивает. По всему морю топляки плавают, сети рвут».
Иван Антонович мрачнел при этих словах. Он терпеть не мог, когда слышал такое: что плотина его помеха. Он верил в одно: его труд — благо людям, радость и свет на века.
29
Рыбаки сколотили бочонок и набили его отборнейшим омулем — подарок московским гостям. В той же тугутовской лодке, с бочонком, покрытым рядном, они вернулись в Максимиху.
Накануне отъезда Тугутов пригласил их на прощальный ужин. Ужин затянулся, и они пришли к себе в полночь. Миша завалился спать, а Иван Антонович и Лена решили повечерять. Они сели на ступеньки крыльца и некоторое время сидели молча. Иван Антонович курил, Лена, подперев голову руками, глядела вдаль, на Байкал.
Вспыхивали и гасли светлячки; стрекотали в траве неугомонные кузнечики; изредка, заглушая их стрекот, по сонной деревенской улице проносилась машина, и тогда в свете фар виднелись заборы, черные тесовые крыши, окна, закрытые ставенками.
Байкал ласково светился в лунном свете. Где-то вдали мигали огоньки рыбацких поселков, и было так тихо, что слышалось, как хозяйская корова в хлеву пережевывала свою жвачку.
«Вот уйдешь ты на пенсию, — мечтательно заговорила Лена, — Минька к тому времени женится. Бросим Москву, уедем с тобой куда-нибудь в глушь, в тайгу и начнем все сначала». — «Но только чтоб река была рядом», — сказал он. «Так и быть, — согласилась она. — Поселимся на берегу реки. Будем копаться в земле, читать стихи… — Замолкла на полуслове, вздохнула: — Ребячество все, фантазия! Ну и жизнь — ты стремишься в одну сторону, а она тебя тянет в другую».