Старая театральная Москва (сборник)
Шрифт:
В образе этой мелодии ей представляется Демон.
И спеть «На воздушном океане», значит – дать образ Демона.
А это было спето удивительно.
Звуки лились друг за другом, из звука родился новый звук, и казалось, что это один и тот же звук дрожит, тает, умирает и снова родится в очарованном воздухе.
Звуки – как «облаков неуловимых волокнистые стада».
Это был почти не человеческий голос. Вы не слышали перерывов для дыхания, ударений.
Это был «райский напев».
Какая-то чудная гармония
«Самое красивое место русской поэзии» было передано действительно поэтически и полно неописанной красоты.
Могущественно, красиво прогремевшим из-за кулис повторением: «К тебе я стану прилетать», – заканчивается лирическая часть «Демона».
Подошло самое грозное. Трагедия.
Двор монастыря. Зима.
Яркая, лунная ночь. Оголённые стужей пирамидальные тополи кидают от себя длинные тени.
Декорация превосходна.
От неё веет горной ночью и раннею зимой.
Но нам кажется, что луна могла бы на момент зайти за тучу, когда между деревьев скользит тень Демона.
Эта скользящая между деревьев тень красиво задумана артистом.
Но свет луны слишком ярок. И в полусумраке появление было бы таинственнее и производило бы впечатление сильнее.
Не будем говорить, как было спето «Обитель спит». За всё время существования рубинштейновской оперы впервые вся эта сцена была повторена.
«Я обновление найду», – прозвучало восторженным гимном.
И сатанинской гордостью и торжеством раздалось:
«И я войду!»
Всегда, когда я слушал Демона, мне казалась странной эта сцена.
Ну, отлично. «Я обновление найду». Ну, раскаялся Демон, и кончено, кажется?
Чего же ещё-то останавливает его «добрый гений»?
И только когда это прозвучало сатанинской гордостью: «я войду», – сатанинской дерзостью переступить священный порог, – стало понятно появление на страже «доброго гения».
– Кто ты?
Издали, как сквозь сон, донёсся напев:
Спит христианский мир…– Кто ты?
Простучала и замерла в ночной тиши колотушка сторожа.
– Кто ты?
Торжественно, тихо, жутко прозвучали трубы.
И тихо, нежно, робко, почти умоляюще запел чарующий голос:
Я тот, которому внималаТы в полуночной тишине…Запел, закрадываясь в душу.
Я тот, кого никто не любит,И всё живущее клянёт…Тамара отступила шаг назад от страшного пришельца. Она схватилась за голову. Она поняла, кто перед ней.
И Демон с ударением, твёрдо повторяет ей:
Да, тот,Пусть знает его таким, каков он есть.
И становится понятным, и естественным, и красивым повторение фразы, повторение которой, признаться, в исполнении наших Демонов было совершенно не мотивировано и непонятно.
Вспомните, с какой слезой всегда пелось это:
– Никто не любит!
Словно Демон тоже артист, которого особенно, вдвойне, огорчает нерасположение к нему публики.
И видишь, – я у ног твоихЭти заломленные руки, поза Демона, готового пасть во прах, – именно во прах, таково это движение, – полны у Шаляпина необыкновенной красоты.
Но самая сильная сцена во всём «Демоне» у Шаляпина… клятва.
Та самая «клятва», которая пропадала всегда и у всех.
Спросите первого попавшегося интеллигентного человека:
– Знаете вы «Демона»?
– Ну, ещё бы! «Клянусь я первым днём творенья»…
Это самое популярное место поэмы.
И когда на первом ещё представлении «Демона» публика шла в театр, – она ждала больше всего «клятвы».
Потом уже стали в фаворе «Не плачь, дитя», «На воздушном океане», отчасти «Я тот, которому внимала». Но тогда ждали «клятвы».
Но клятва тогда прошла незамеченной. Клятва оказалась самым слабым местом оперы.
И все были разочарованы:
– Рубинштейн не справился с «Демоном». Помилуйте, даже из «клянусь я первым днём творенья» ничего не сделать!
Что, если бы эта клятва при первой постановке была спета так?!
Быть может, и всё отношение к Рубинштейну, как к оперному композитору, было бы иным…
Какая это чудная, могучая, захватывающая вещь.
Каким трагизмом отчаяния веет от неё.
– Отчаяния.
В этом вся тайна «клятвы».
Не величественно, как пробуют это сделать гг. Демоны.
Величия в этой музыке нет.
Не страстным любовником, извивающимся у ног возлюбленной. Это не Демон.
И в музыке, и в Демоне отчаяния много в эту минуту.
Ведь нельзя же так легко расставаться с тем, что носил века в своей душе, с тем, из-за чего когда-то пожертвовал раем.
Это, оказывается, чудная по музыке сцена.
– А наказанье, муки ада?
– Так что ж, ты будешь там со мной!
Это «со мной» надо произнести. С такой силой, с такой страстью, с такой радостью, с таким могуществом.
Рубинштейн после этого даёт долгую-долгую паузу.
Только в оркестре робко дрожат звуки.
Это должно заставить затрепетать, и ужаснуть и посулить какое-то неведомое блаженство.
Проходит долго, пока Тамара робко, дрожащей мелодией начинает:
– Кто б ни был ты, мой друг случайный…