Старик Мазунин

Соколовский Владимир Григорьевич

Дело в том, что Инкин был тем самым взводным, тогда еще младшим лейтенантом, которого Мазунин летом 1942 года вытащил из ревущего ада, где осталась вся их батарея. Четверо суток, задыхаясь, обезумев от голода и ярости, он тащил обмякшее тело Инкина, пока не вышел в расположение какой-то отступавшей части. Отнес его в санбат, а сам прибился к стрелковому полку.

Встретились они в Сталинграде — война не раскидала их. Мазунин командовал взводом автоматчиков, насчитывающим четыре человека. Полк же Инкина прибыл с переформировки, при полном комплекте. Был Инкин уже лейтенантом и

командовал ни много ни мало — батареей. Услыхав как-то о том, что пехтура захватила в наступлении блиндаж, давно облюбованный начштаба их, артиллерийского дивизиона, и ни в какую не хочет выкуриваться, он, распалив себя, с пистолетом в руке кинулся к блиндажу. Нещадно матерясь, вглядывался в то же время в лицо старшего четырех усталых солдат — невысокого, худого, небритого, в телогрейке без всяких знаков различия. Уронив пистолет, пробормотал: «Степа, ты?!» — бросился к Мазунину, поднял его и зачем-то стал трясти…

Больше они не расставались. Инициатива исходила от Инкина; робевший перед начальством до заикания, он на этот раз удивил всех: побывал у обоих командиров дивизий — своей и мазунинской, и грозился идти выше. В конце концов, пехотинцы отпустили сержанта в артиллерию, скрепя сердце: время было такое — солдат, особенно старый, ценился на вес золота…

Инкин Мазунину доверял слепо. Иногда топорщился, покрикивал, укрепляя авторитте, и Мазунин слушался его безоговорочно. Все верно — служба! Но старшина знал: нет ничего, что комбат не сделал бы для него. Есть у спасенных людей такая — память тела, что ли.

17

Встретились они утром следующего дня перед входом в палатку. Мазунин сидел на ящике и доскребал тушенку из банки, занесенной недавно Кузовихиным, — тот зашел попрощаться, уезжая. Сам старшина только что вернулся из санбата: там плечо осмотрел врач, сестра наложила новую повязку. Там же он узнал, что поставлен на довольствие, как раненый, ему разрешается жить в палатке, и всем этим старшина был премного доволен. Особенно последним: при воспоминании о кровавой мешанине, которую ему довелось видеть во время пребывания в санбате зимой сорок первого года, у него болью захлестывало душу.

Инкина старшина заметил издалека: видел, как тот подскакал галопом на батарейной кобыле Машке к санбатовской коновязи, привязал лошадь и, оглядевшись, широким шагом направился к мазунинской палатке. Стройный, высокий, с тонко перехваченной ремнем талией, он легко шел к старшине по едва заметной в траве тропочке. Мазунин вспомнил его тело таким, каким тащил его прошлым летом: безвольное, горячее, сотрясающееся от лихорадочной дрожи. Набухло плечо, снова ощутив этот груз, — и заныло сердце. Он встал, потянулся к Инкину здоровой рукой. Тот, увидав его, тоже рванулся, пошел быстрее, наконец, подбежал:

— Степа! — Притянул к себе за плечи, но, уловив страдание в мгновенно обострившемся лице старшины, отдернулся, словно обжегся: — Что, ранен? Да не отвечай, я знаю.

Они постояли друг против друга, затем Мазунин сказал:

— Пойдем, Игорь, к лесу, посидим там. Душно в палатке-то.

Они спустились в лощину, сели на ящики, закурили.

— Слышь, Степа, расскажи мне давай, что к чему

с тобой стряслось, а то разное люди толкуют. Разобраться надо.

Выслушав рассказ старшины, комбат поднялся, пробормотал:

— Ну, история! Везет тебе, Степан.

— Да уж, везет… — вздохнул Мазунин.

— Раненый, один за ними потащился, надо же. Ну, вдвоем там, втроем — на миру и смерть красна, как говорится, а одному — боязно небось. Ведь пристрели они тебя по дороге — и думай-гадай: то ли в дезертиры, то ли в перебежчики, то ли в без вести пропавшие записывать.

— Это конечно, — засопел Мазунин. — Помереть с честью, это что ж — не беда! И так всю жись подле смерти крутимся, поди угадай, когда она перст в тебя уткнет. А ежли без чести — это совсем беда, брат! — Он поежился.

— Кость цела? — осведомился Инкин.

— Цела! — Старшина снова полез за папиросой. — Скорея бы отсюда убраться.

— Да, при жаре, да при санбатском пайке — жди, когда затянется. Я, правда, привез кой-чего — рубай давай. Нехорошие здесь для лечения места. Вроде центральная Россия, а сплошь болота, низины какие-то. На море бы тебя, денька на три хотя бы.

— А что там — медом кормят? — зашевелился Мазунин.

Инкин передернулся, сказал угрюмо:

— Никак не привыкну к твоим шуткам. Медом кормят… Сам-то я на море только раз был — в детстве, с матерью. Хотел еще съездить, первый курс дворником прирабатывал, деньги копил. Когда война началась, курсом их и пропивали…

— Я тоже собирался раз, — глядя в сторону, сказал старшина. — Да не вышло, не судьба, знать-то. Ах, — вздохнул он. — Больно мне, Игорь, Митьку с Ефимом жалко. Случись же такая незадача, унеси ее лешак. Это поважней твоего моря будет. Море — что ж! Живы будем — не помрем, как говорится. Даст Бог, увидим еще. А их — нет, не увидать боле.

— Не увидать, это точно, — голос Инкина притих, осел. — Офицера-то нашего застрелил, значит?

— Застрелил.

— Так. А случись я на его месте — тогда что?

— Ну… — замялся Мазунин. — Присягу бы сполнил, конечно.

— Застрелил бы, значит? Ну, спасибо, Степа.

— За что?

— За правду.

— Как я тебе в этом соврать могу?

— Это ладно. Значит, и меня бы стукнул?

— И тебя. Да отвяжись ты, идол! — Старшина вскочил и, пошатываясь, стал взбираться по склону оврага.

Инкин догнал его.

— Ладно, Степ, не журись, мало ли что. Бывает! Война, бывает и так.

Мазунин остановился, повернулся к комбату и посмотрел ему в глаза. Тот не отвел зрачков.

— Ну, вы все, я смотрю, — выдохнул Мазунин, — вумные больно стали. Знай ругаете да утешаете меня, дурачка! Да если бы я так не сделал, не было бы мне спокою! А теперь хоть ты злись, хоть самого меня стреляй — не чую за собой вины, не чую! Вот так!

— Добро. Ты не сердись на меня, Степа.

— А, чего там.

Они подошли к палатке, поговорили еще о том о сем, и Инкин заторопился обратно на батарею. Когда лошадь с комбатом скрылись за далеким лесным поворотом, Мазунин как бы очнулся — застонал, ударяя кулаком по простреленному плечу, — чтобы хоть болью телесной заглушить накатившую тоску. Неужто и Игоря убил бы? О-о-о!..