Старина стародавняя

Воронов Михаил Анатольевич

Дед даже перекрестился в подтверждение своих слов.

— Вот сейчас издохнуть! — уверительно добавил он.

— Так поди бегали много? — спросил я.

— Нет… о! этого нельзя! — решительно замотал головой старик. — Опять же и потому не бегали, что некрутов он не бил; а старый солдат, известно, с чего побежит?.. А некрутов, до году ни-ни — пальцем даже не тронет: «За некрута, говорит, дядька в ответе», — этому, значит, и накладывает во всю руку: у иных спины так и не заживали николи. Ай же и прокурат был человек, дуй его горой! — с усмешкой воскликнул старик, ударив себя руками по бедрам. — Выедем этто мы, бывало, на ученье, в манеж, тут-то мука-мученская! Станет сам, знаете, в середку, в руке этот бич,

длинный-предлинный такой, и начнет командовать: «Шагом! рысью! с правой ноги! с левой!» — а бичом-то тебя все в спину да в спину — принимай только! Или видит, что придираться к тебе нечего, что делаешь, значит, ты в надлежащем правиле, по-евонному — сейчас тебя с лошади долой и сам сядет: ты, значит, ему командывай. Ах, и прокурат же был! Сядет, знаете, ваше благородие, этта на лошадь, распустится весь, ноги вывернет, скособочится, сгорбится, — просто хуже он всякого, кажется, некрута-первоученка…

— А хорошо ездил? — спросил я старика.

— Уж что не хорошо… Уж такой ли пес на езду был — первая собака!

— Так для чего же он это делал?

— Как для чего? Для того, что ты его оправил как следует.

— А если не оправишь?

— В морду так и зазвездит с лошади-то!

Старик глубоко вздохнул и продолжал:

— Но ежели захочет он тебя в унтер-офицеры произвести — смерть! Первым делом дает тебе, для екзамента, такую лошадь — только моли угодников, чтобы голову тебе сносить; а уж что, значит, до спины касается, — будешь неделю-другую ровно ошпаренная собака скучать! Али придем мы этта жалованье третное получать, так уж тут держи ухо востро: уж тут как спросит: «Сколько тебе следует?» — так и отвечай доточно: «За такую-то, мол, треть, три рубля восемьдесят шесть копеек, за вычетом канцелярских документов — на писчую бумагу, ваше благородие». («На ассигнации — три-то рубля восемьдесят шесть копеек», — пояснил старик.) Но ежели ты только хоша в одном слове неправильность какую супротив его науки сказал — быть твоей морде битой: ни за что не спустит.

— Ну, а службой больно морил? — спросил я.

— Да уж, одно слово, за первого служаку по всей дивизии считался, так как же и не морить?

Старик поставил зонтиком ладонь над глазами и пристально посмотрел вдаль.

— Не видно пароходу-то, — покачал он головой.

— Да, вероятно, с полчаса еще подождем.

— Подождем, надо быть.

Дед откашлялся и забормотал снова:

— Бывало, вот на покров-то праздник в селе у нас. Сейчас приказ от его, чтобы собраться в церкви в полной парадной форме. Придет, посмотрит всех, — а кому так и в морду ради праздника попадет, — прикажет спешиться и поведет во храм божий; опосля молебна сделает развод, потом опять велит спешиться и по стакану водки каждому: пьешь, не пьешь — пей!.. «Когда, говорит, командир тебе подносит, не смей и в мыслях держать, чтобы не пить: хоть умри тут от одного стакана, а пей!»

— И пьют?

— А то нешто ослушаются?

— Да если кто, в самом деле, не пьет?

— Так ему-то что за дело: хоть умри, говорит, а пей.

— Ну? — спросил я с любопытством.

— Ну, многие, известно, выпьют, голова закружится, так тут же и повалится.

— А он что?

— Ему что? — смеется. Что ему… известно, командир — его воля: как хочет, так и мудрит.

Старик усмехнулся.

— Раз, помню, только что мы, господи благослови, в Раменье-то вступили, только что расквартировались, вижу я, что лошадь-то у меня дюже тоща, — вот и думаю я себе: дай-ка, мол, пойду я на поле — не поживлюсь ли, мол, там чем. Ну, известно, село богатое, как не поживиться… Навязал я вязанку сена, да и пробираюсь, знаешь, ваше благородие, путем-дорогой домой. Тут меня, милого дружка, мужички-то и схапай! Схапали — да к нему, к командиру-то. Запираться, известное дело, нечего-повинился я: уж он мне

тут скулы-то гнул, гнул, кажется, чуть не до полусмерти. «Довольны ли?» — спрашивает мужичков. «Довольны, говорят, ваше благородие!» — «Ну, ступайте!» — говорит. Ушли мужики, он сейчас ко мне. «Ну, как же, говорит, тебе, такой ты, сякой, не стыдно: вязанки ты сена в аккурате не мог взять?» — «Виноват, говорю, ваше благородие: нечистый попутал, мой грех!» — «Известное дело, — это он-то мне-то, — известное, говорит, дело, что правдой ноне в миру не проживешь, так человек подобным таким образом и утрафлять должен, чтобы кривда его во всяком разе, как самая что ни на есть всамделишная правда была. Понял?» — спрашивает. «Слушаю, говорю, ваше благородие». — «Да ты, говорит, слышал ли гисторию такую про Правду и Кривду?» — спрашивает меня. «Никак нет, говорю, ваше благородие». — «То-то ты, говорит, дураком по свету ходишь», — а сам в скулу раз, раз! Я, известно, стою, молчу, дело подначальное… «Жили, — говорит мне Карла Карлыч, — на белом свете Правда с Кривдой, и были они, говорит, давно между собою знакомы, да только несколько лет не видались — не привелось, значит. Только, однако, и встретились: идет Правда, худая да тощая, чуть ноги волочит, жалкая такая, а Кривда-то навстречу ей, пузастая да рыластая, что твоя кровь с молоком: идет, тросточкой помахивает. «Здравствуй, Правда!» — «Здравствуй, Кривда!» — «Как поживаешь, Правда?» — «Плохо, Кривда: оборвалась вся, голодом изморилась, холодом истомилась». — «Эх ты, говорит, дура, Правда, — Кривда-то ей, — а ты живи по-моему, так всегда и сыта, и в тепле будешь ходить!» — «Да не умею», — говорит. «Пойдем, говорит, я научу». Пошли. Приходят в трактир. Сели. «Дай, говорит, молодец, нам по пирожку да водочки, да жарковьица». Сидят, едят: ели, ели, кончили. Только собираются уходить, молодец-то, что подавал, и спрашивает деньги. «Как? — говорит Кривда — мне, говорит, еще с тебя сдачи следует, потому как я тебе золотой дала». Молодец так и опешил; а Правда, известно, молчит, потому в такую компанию влезла. Дошло дело до хозяина. Хозяин сейчас послал за полицией. Ну, судили, рядили и решили так, что Правду с Кривдой взять по сумлению, а на право торговли трактирное заведение закрыть, потому что, может, и от него дело-то все произошло. Видит хозяин, что предстоит ему убыток неминучий, давай просить, давай молить, да и кончил тем, что заплатил Кривде не токмо что с полуимпериала сдачи, а своих еще два прибавил — только отвяжись! Да заплатимши-то, с горя как взвоет: «Эх, говорит, где-то ноне Правда?» А Правда-то стоит сзади да думает про себя: «Здесь, мол, я, да сказываться не могу, потому в такую компанию взошла». Так вот так-то!» — говорит мне Карла Карлыч, а сам все меня в скулу да в скулу. Уж и досталось мне в те поры за это сено, чтоб ему пусто было! — заключил старик, мотая головой.

— Так вот он какой был! — заметил я.

— И-и-и! — протянул старичина. — И сам был строг, и от солдата строгости требовал, — добавил он. — «Уж ежели, говорит, солдат да своего хозяина в неповиновении держит, тот мне не служака. А тот, говорит, солдат надлежащий, у которого хозяин по ниточке ходит: от такого, говорит, солдата и мне ину пору, где десяток яичек да цыпленочек, а где и курочка попадет!»

— Так он, значит, любил и цыплят-то и курочек?

— Все такое любил, а уж насчет провианту либо фуражу, так он тебе сокращал, что чем хошь, тем и продовольствуйся.

— Ну, это не совсем ладно, — заметил я.

— А что делать? — служба. Вот теперича сено, положим, — начал было старик, но вдали показался пароход, которому старый служака почему-то обрадовался чисто по-детски и оставил меня, быстро, вприпрыжку направившись на другой конец пристани.

Я, разумеется, не остановил его и не захотел мешать его радости. Через несколько минут мы отплыли из Ивановского.