Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
В свои роли — а их было много — она втягивалась помимо собственной воли, с усилием, но даже когда ей это удавалось, приступы распада мощно разрывали ее на составные части, и спасало ее в некоторой степени только страстное желание побыть наедине с Вуком. Ей казалось, что хватило бы одного его знака, слова, жеста или звука, чтобы она успокоилась и пришла в себя. Но этого не случилось. Вук двигался по какой-то своей орбите, в «кровожадном забвении» (именно так она выразилась), гоняясь за непрерывными подтверждениями и вознаграждениями, которые он заслуженно и с удовольствием принимал. Но что происходило с Деяной? Она пыталась докричаться до него и пережила крах после того, как он оттолкнул ее. Как оказалось позже, нечаянно, но в то мгновение это не имело значения, процесс декомпозиции
И вот теперь бездействие никак не может залатать то место, где остается Деяна, униженная той откровенностью и ясностью переживаний, которые Вук так легко и безболезненно доставлял ей, а она отдавалась ему, растворяясь в нем до самозабвения. Она знала, что все, что ей говорит Вук — правда, и эта правда, которой она внимала, одновременно и возвышала ее, и заставляла страдать.
И вдруг его не стало. Потерялся. Исчез. Рвался, как она предполагала, к какой-то воображаемой цели, о которой сам толком не знал ничего, но она чувствовала, что на этом пути ей места нет. Нет, это не побег, это его открытие в себе нового пространства. Стыд сделал свое дело. Осознание того, что он не остался с ней еще хоть на мгновение, на это идиотское последнее мгновение, повергло ее в смятение, в котором нет ни одного доброго слова. Беспокойство не прекращалось, страсти возникали и росли в едином устремлении к так и не состоявшемуся галлюциногенному воссоединению, но Вука попросту не было поблизости. Он ушел далеко вперед.
И тогда она подумала, что таким, возможно, должен быть опыт смерти.
Не мы уходим из мира, это мир уходит от нас, попыталась я объяснить ей позицию, в которой она оказалась, и в результате мы остаемся в пустоте, нигде, в неузнавании, в постоянном уничижении слов. Деяна хотела, чтобы они вместе с Вуком снизошли с высот, которых они вместе достигли. А он, как ей показалось, отказался. И она должна была пасть. Нет, не пасть, это не то слово — должна была рухнуть во тьму. И в этом падении у нее появилось сильное ощущение того, что нет нужды существовать. Ничто не помогало избавиться от этого чувства. Исчезновение Вука пробудило в ней некое ранее непознанное, глубоко запрятанное, почти наследственное страдание и страх. И никаким иным чувствам более не было места, Деяна не ощущала себя ни в чем ином. Она свела самое себя к единственному чувству, за что и была наказана сильной душевной болью. Никто, ни боги, ни уж тем более люди, не смеют сводить все к чему-то одному, так сказала она, и мне не оставалось ничего другого, как только согласиться с ней.
Вук все это время безоглядно и нервно блуждал по миру, пересекая границы в себе и вокруг себя, мотался непонятно где, не понимая, зачем и что именно ищет, и чем дольше продолжал он вершить Сизифов труд, тем меньше понимал, что, собственно, происходит и почему ему надо менять направление движения или останавливаться. Деяна утомляла его, слишком много энергии тратилось с обеих сторон, и он уже подумывал о том, чтобы разорвать отношения. К чему ему это, когда вокруг и так всего полно. Он стал подобен монаху, научившись жить в окружающем его изобилии. И только иногда в своих метаниях, он чувствовал волнение, происхождение и имя которого он не знал. Обычно это случалось на заре. Он начинал дрожать и затем думать о Деяне, ужас незавершенности их романа холодил душу и ослаблял мысль. Утренняя оглядка на все еще продолжающиеся отношения вошла у него в привычку. Обжегшись на прежнем опыте, он не желал быть единственным, всегда под рукой, когда ей потребуется. Все это обычные женские капризы и жеманство, ошибочно и поверхностно полагал Вук — и не потому, что был неинтеллигентен, а исключительно для того, чтобы впасть в новое раздражение.
Откровенно говоря, Деяна была нужна ему совсем не так, как он Деяне. Точнее говоря, ему она была необходима из эгоистических побуждений. Мысль о ней он воспринимал как сигнал, предупреждавший о том, что он ушел слишком далеко от себя самого. Она была для него напоминанием особого свойства, в такие мгновения он видел ее всюду, в окнах, на поверхности воды, в витринах… У этих сигналов было ее лицо, ее образ. Настоящая Деяна была
Деяна знала об этом. Но все-таки по причине, которая неожиданно открылась ей — а речь шла о необходимости возвращения души, возвращения туда, где нет границ, — она забыла про это и оставила все как есть.
За всякое откровение перед вечностью надо платить, к такому выводу пришли мы обе.
Она слишком рано отреклась от сознания, сказала я ей, полагая, что с Вуком достигнет той точки, к которой мы стремимся, а это — встреча с Богом. Между тем, Бога никто не видел, мы живем слишком низко. Вук интуитивно усмотрел эту опасность, ощутил мощь, которой он не в состоянии достичь, и вновь изменил направление собственного движения. Он продолжал искать, не зная, что именно. Во всяком случае, это не так болезненно: он ищет, не желая найти, — но она страдает.
Мой анализ подразумевает описание интерактивного опыта и разъяснение того, что стыд, боль, вина, злость и чувство неудовлетворенности — это естественное следствие слишком раннего прекращения какого-либо контакта, когда с одной стороны наблюдается полный разрыв, а с другой — отступление, вызванное не отсутствием любви, но боязнью того, что тем самым прекратится развитие внутренней сущности.
Я прочитала работу, шевеля губами, представляя, как зачитаю ее вслух. Хм, неплохо, подумала я и распечатала текст. Похоже, удастся нормально его изложить, если в аудитории окажутся слушатели. Приняла душ, надела лучший костюм, сделала легкий макияж и заказала такси.
— Номер двенадцать-двенадцать, через три минуты, — отозвался диспетчер.
Я вышла на улицу, прошла мимо своих деревьев, так сказать, ровесников и неподвижных друзей, села в такси и назвала адрес. Таксист молча кивнул головой и выехал на уже основательно забитый проспект. Я глянула на часы, до начала заседания оставалось еще довольно много времени. А я, отдаваясь грезам, подумала: что со мной происходит? Как долго я не вспоминала о себе, а только работала и работала, и совсем растеряла все чувства, и что хуже всего — меня охватило равнодушие, а это гораздо хуже, чем жизнь, беспрерывно вызывающая боль. Лучше уж с трудом удерживать что-то в себе, чем не иметь ничего — жить как растение, с ощущением, что ты уже все видела и что ничего серьезного с тобой больше не случится.
Ну а вот со мной это случилось вчера. Нет-нет, достаточно только открыться навстречу миру, как он тут же начнет проникать в вас, принимая его, мы сами становимся его частицей…
К моему удивлению, зал был полон, хотя половина одиннадцатого — достаточно раннее утро для белградского интеллектуального сообщества, но причину я узнала быстро — у той христоликой ассистентки, которая вчера накормила меня булочкой с повидлом. Оказывается, некоторые участники отказались от выступлений, и организаторы симпозиума решили объединить утреннее и послеобеденное заседания, чтобы после небольшого перерыва провести заключительную часть, а потом отправиться на прощальный обед, после чего заняться собственными делами. Нас, выступающих, было шестеро, все свои, университетские, давно возлюбившие друг друга, как кошки собак, но при этом с хорошо заученной профессиональной вежливостью и фальшивой любезностью, маскирующей культивируемую ненависть — чтобы не воспользоваться другим, более сильным определением. Я была предпоследней, и это позволило мне расслабиться, тем более что к тому моменту половина публики сбежит, так что я легко справлюсь.
Профессор Попович сидел в первом ряду, я села где-то в середине, откуда хорошо видела его спину. Неожиданно он повернулся, оглядел аудиторию и заметил меня. Улыбнулся и помахал рукой, я повторила его жест. Первым выступал психоаналитик Игорь Митрашинович, ярый фрейдист, потом Зорана Парежанин, ярая юнгианка, потом Михайло Антич, ярый конфуцианец. Все три выступления удостоились вежливых сдержанных аплодисментов.
Последовал перерыв. Люди расслабились, начались пустословие и сплетни, взаимные приветствия и демонстративное игнорирование. Я налила себе кофе и взяла круассанчик, когда ко мне подошел профессор Попович.