Старославянский язык

Городилова Людмила Михайловна

Свожу брови на переносице, а Салманов улыбается шире. Мы совсем не совпадаем. Ему доставляют удовольствие минуты моего страдания.

– А подарок примете?

Он спрашивает неожиданно, я даже теряюсь. Открываю рот, закрываю, смотрю на маму и злюсь на себя за это.

Она кивает, а я чувствую себя глупой, беспомощной и бесправной.

Айдар тянется к внутреннему карману сегодня черного пиджака, достает оттуда продолговатый ювелирный чехол. Делает шаг ко мне и протягивает.

У меня к щекам приливает жар. Стыдно за то, что

краснею. Я не меркантильная, но взгляд примагничивается к «подарку». Любопытство шкалит. Мозг кричит, что нужно отказаться, а пальцы тянутся.

Я чуть отдергиваю руку, когда поднимаю глаза и наталкиваюсь на внимательное наблюдение прокурора-взяточника. Он как будто сам с собой поспорил, насколько я дикая. И кто-то один в его голове точно побеждает.

У меня ноздри раздуваются от возмущения, а он складывает губы в короткое: «бери».

Слушаюсь.

Коробочку приятно ощущать в ладони. Еле сдерживаюсь, чтобы не погладить. Затаиваю дыхание и жму на кнопку замка. Открыв, пугаюсь.

На бархатистой подложке закреплен золотой, усыпанный бриллиантовой крошкой и крошечными изумрудами браслет. Камушки мелкие, но как же бликуют… У меня дыхание перехватывает от восторга. А потом еще раз – от осознания собственной алчности.

Во второй раз взгляд поднять на Айдара уже страшно. Я же знаю, что он внимательный. Увидел, как зажглась.

Только это ничего не значит. Я в жизни не надену.

Продам, когда сбежим с Митей. Это будет плата Салманова за то, что позволил себе поучаствовать в сделке на человека.

Когда думаю об этом, любая красота меркнет. Захлопываю чехол, смотрю на Айдара, не выражая лишних эмоций.

Он тоже вроде бы серьезен, но уголки губ сдают в нем очередной приступ веселья.

– Не понравился? – Мужчина спрашивает, зная, что какой бы ответ я не дала, без разницы. Искренний уже дали мои глаза.

– Очень красиво. Способной полюбить вас женщине, наверное, повезет…

– Айка…

Мама перебивает и качает головой. Я хмурюсь, Салманов улыбается. Тянется пальцами ко лбу и трет его.

Снова вскидывает на меня взгляд, уважительно склоняет голову.

– Спасибо, что позволили собой полюбоваться…

Протягивает руку и шагает ближе. Я хочу показательно отказаться от рукопожатия, сославшись на какую-то дурацкую старую традицию, запрещающую прикосновения, но на ум приходит колкость. Поэтому ступаю ниже. Снова вкладываю свои холодные пальцы в горячую ладонь Салманова. Его ногти по-прежнему безупречны. Как и лицо, рубашка, волосы, костюм и запах. Вдыхаю и на пару секунд задерживаю. Потому яростно выталкиваю из легких.

Зачем ему я? Вот зачем?

– Если это на деньги со взяток, то знайте: вы сядете, а я не отдам.

Говори тихо и отчетливо. Только ему. Снова чувствую, как бью единственной стрелой в невидимую цель. Взгляд Айдара ярко вспыхивает и гаснет. Он не обиделся.

– Тебе не выгодно, чтобы я сел. Ты же тоже теперь взятку взяла,

мы повязаны… Это называется соучастие. – Салманов подмигивает, я чувствую, как в районе солнечного сплетения сжимается тугой-тугой узел.

Дергаю руку, он позволяет освободиться. Это дарит облегчение.

Салманов делает шаг назад, я с его подарком тоже поднимают на две ступеньки.

– Сау бул, Айлин-ханым!

– До свидания.

Принципиально не хочу перебрасываться с ним даже парой фраз на крымскотатарском. Пусть не притворяется.

Слежу, как разворачивается, делает еще несколько шагов и натыкается на свои повернутые носками к двери туфли. Запоздало думаю, что он может даже не знать о наших традициях. Но мужчина ненадолго зависает, потом бросает на меня взгляд через плечо.

В нем столько мальчишеского озорства, что меня пробирает дрожь. Я не этого хотела. Не азарта. Понимания.

– Ох, Айлин…

Мама тоже видит, качает головой. Отец покашливает, но делает вид, что ничего не произошло.

Разбивает мне сердце, шагая с Айдару и протягивая руку.

– Рахмет, Айдар-бей. В моем доме вам всегда рады.

В груди клокочет, хочу крикнуть: а я – нет! Ко мне больше не приходи! И бросить мою взятку в широкую спину. Но я стою и кричу в себя. Дрожу в себя. В себя ненавижу. В себя умираю.

Учусь дышать, справляюсь с накатывающей истерикой. Её тормозит, как ни странно, Салманов.

Уже обувшись, попрощавшись, оборачивается и еще раз смотрит на меня. Серьезно. Внимательно.

– Я вас услышал, Айлин-ханым. – От его слов сердце замирает. Неужели? Но хорошо, что облегчение ощутить я себе не позволяю. Его взгляд опускается, задержавшись на секунду на моих губах, катится вниз по шее. Он кивает на коробочку: — И вы меня послушайте, – я понятия не имею, что подразумевает. И не спрашиваю.

Как только отец с Айдаром выходят на крыльцо, разворачиваюсь и несусь в свою комнату. Замыкаюсь. Ни с кем сегодня не буду говорить. Швыряю футляр на кровать и подхожу к окну. Слежу, как машина уезжает. Если бы в руке был камень – бросила бы. А потом грязно ругалась, что не попала и не разбила стекло.

Топит в ненависти. Отвращении. Не могу потушить бурю эмоций. Не могу заткнуть внутренний ненужный диалог с избранником моего отца.

Решаю, что если вышвырнуть подарок из окна – полегчает.

Возвращаюсь к кровати и со злостью раскрываю. Дергаю усыпанную камнями нить, взвешиваю.

Становится жалко. Слишком дорогой подарок. И слишком красивый.

Стону и опускаюсь на пол. Вслед за яркой вспышкой ярости я снова тону в болоте тоски. Недолго тихо плачу, потом берусь рассматривать украшение.

Глажу сверкающие камни, смахиваю слезы.

Кто-то же живет в золотых клетках? Кто-то же убеждает себя, что счастье – в этом? От меня тоже этого ждут? А если я не могу?