Старосольская повесть

Глинка Владислав Михайлович

Но самым значительным событием в жизни молодого инженера за эти месяцы все же была встреча с Настей. Никогда не забывал он, проходя мимо подтягинского дома, покоситься на окно или даже заглянуть в непритворенную калитку — не мелькнет ли там знакомый шугайчик. Никогда не опаздывал по воскресеньям к обедне, зная, что там увидит ее хоть издали. Несколько раз встречал Настю на улице, и эти дни были лучше прочих. Александр Дмитриевич кланялся ей, как барышне, снимая фуражку, и она отвечала: «Здравствуйте» — и тотчас потупляла глаза. Но все это длилось мгновенья, и ему было их мало. Хотелось опять пойти заказать что-нибудь Якову, чтобы подольше поглядеть на зеленые глаза, увидеть улыбку, услышать голос. Думалось, что можно бы и так просто зайти после того вечера, нежданно проведенного

в гостях. Ведь звали тогда, наверное позовут еще. А там с ней поближе познакомиться, разговориться о чем-нибудь… Но что-то удерживало поручика, казалось неловко, претила хитрость приема. И все же слишком часто вспоминал он об этой девушке.

«Да что же это? Чего она меня так занимает? — спросил себя наконец Александр Дмитриевич. — Неужто влюбился с двух-трех встреч в какую-то простую, почти что крестьянскую девицу? Быть не может… Что я знаю о ней? Что хороша лицом, умеет вязать, не дерзка с родителями, ненавязчива… Так ведь, наверное, и знать нечего больше… Таких цветут по всей России тысячи. О чем я мог бы поговорить с ней?.. Просто целовать да тискать, как кондуктора своих девок на посиделках?.. Нет, уж лучше пусть все так останется, пока не уеду отсюда. Будет хоть ничем не испорченное воспоминание о ее красоте. Засиделся. Надо рассеиваться…»

И в ноябре он несколько раз ходил вечерами к капитану — начальнику округа, жившему с женой и детьми. Но среди собиравшегося там «высшего круга» говорили исключительно о выгодах службы, о неизвестных ему городских чиновниках, много играли в карты «по маленькой», пили, ели, и было очень скучно. Тогда поручик налег на чтение, стал рисовать акварелью вид, открывавшийся из окна, учил со словарем английский язык, написал в Петербург, чтобы выслали еще книг. Работы на постройке становилось больше, вечера бежали, наступила зима. Раза два проспал он обедню и прорисовал все светлые часы воскресенья и все чаще думал, что летом поедет в отпуск к брату в Варшаву, и там устроят ему перевод куда-нибудь на большую постройку, где будут иные люди и иная жизнь.

Еще ранней осенью Егор Герасимович дважды заезжал в Высокое. В первый раз — один вечер, во второй — два провел он у Якова, как и летом выказывая себя добродушным старым сотоварищем, красноречивым рассказчиком, нечванливым гостем. И при этом почти не кривил душой — как-то само собой все выходило просто. Настя сидела тут же за работой, слушала разговор отца с майором, и он впервые во всю жизнь почувствовал, как от присутствия этого скромного существа что-то смягчающее и радостное поднимается у него на душе, делая речь глаже и занимательнее, смех мягче, движения ловчее. Ничего не сказал он Якову о своих планах и только, когда тот поблагодарил за производство, вскользь многозначительно промолвил, что придет, мол, вскорости время, когда и он кой о чем попросит. Да еще когда стал в третий вечер прощаться и Яков накинул ему на плечи шинель, то, обернувшись к Насте, майор сказал:

— Ну а тебе-то, красавица, скучны, поди, показались наши стародавние россказни?

— Нет, — отвечала она тотчас. — Я слушать люблю, не заметила, как и вечер пробежал. Спасибо вам… — Она улыбнулась, плутовски глянув на довольного Якова. — И тятеньке ваш приезд в праздник.

Несколько дней грело майора тепло этих приветливых слов, унесенное из избы Подтягина, только и думал, как бы скорее вновь побывать в Высоком да поговорить уже о сватовстве. Новое чувство всколыхнуло его, все силы порывистой, страстной души пришли в движение. Видеть, слушать, любоваться Настей, ощущать, что приближается время обладания ею, казалось ему единственно важным.

Но дела одно другого серьезней задерживали Жаркого в городе неделю за неделей. Сначала не урезонить было экономку уехать к брату, опять уперлась чертова баба, грозилась разнести по городу все ставшее ей известным, по близости к майору, о подрядах, о том да о сем. Пришлось снова торговаться, дать полтысячи лишку и, наконец, выпроводить окончательно. Только отошел от злобы, собрался ехать повидать Настю, а может, и посвататься сразу же по всей форме, да и на постройку взглянуть — не обмазуривает ли его все это время

предоставленный себе купчик, — как начальника уезда разбил паралич. Пришлось по должности старшего помощника взяться за управление делами всех округов и опять отложить поездку. Единственно утешался, когда обдумывал, какие сделает жениховские подарки. Но потом явились новые мысли, новые планы. Жадность и гордыня обуяли Егора Герасимовича. Стал думать, как бы хорошо подольше остаться в этаком служебном качестве. Кроме почета, немало и выгод от управления десятью-то округами. Там постройки идут, там дороги проводят, там заливные луга с торгов сдают — от всего ему процент, в один год сумма кругленькая очистится… Конечно, начальником не назначат, место это генеральское, но пока старик жив еще, числится больным, в отставку не подает, майор, как старший после него, будет законно всем делом заправлять и уж всласть покомандует теми господчиками, что нос перед ним задирали, «мужиком в эполетах» величали, к себе не приглашали, над манерами посмеивались…

Без труда объяснил Жаркий рассудительной супруге своего начальника, как выгодно не торопиться с отставкой. Ведь что такое пенсия? Здесь же и жалованье полное, и квартира, и прочее. А сам со всем знанием служебных пружин вникал в дела, побывал в Новгороде у начальства; умело действуя языком и кошельком, заручился сочувствием и поддержкой разных нужных лиц. Потом объездил те округа, где ранее мало бывал, круто подтянул двух начальников из «столбовых» и мог уже прикидывать, как изобразить свое управление в отчете за этот год да и то, сколько доходу можно полагать для себя в будущем. А отсюда — какой еще более обширный и богатый дом себе заведет, и в нем мысленно видел уже Настю, окруженную всяким добром, разряженную, еще более красивую…

«Небось хоть и воротите от меня рыло-то, — злорадно думал Егор Герасимович, — а рады бы теперь многие девицу благородную, развоспитанную за меня отдать… Ан нет, женюсь вот на своей, на простой, на недавней солдатской дочке, за все мне благодарной да покорной. И будете у нее ручки чмокать, когда без малого генеральшей вашей станет… Небось немало найдется охотников на закуску да выпивку, коли звать стану… Шаромыжники благородные…»

Таковы были скрытые мечты, а дело шло своим чередом. Майор успешно и твердо вел свою выгодную и, казалось, верную игру.

В городке это скоро почувствовали. Еще ниже стали кланяться Жаркому чиновники и купцы, любезнее и слаще улыбаться дамы. Многие заговорили о том, что, мол, кто его знает, генерал-то и несколько лет пролежит до следующего удара, а между тем майор, который уже выслужил подполковника, схватит и полковничий чин да как раз и останется в генеральской-то должности. С начальством он в ладу, кого следует и в Петербурге подмажет.

В ноябре Егор Герасимович ходил уже совсем гоголем.

Как вдруг в середине месяца скоропостижно скончался параличный генерал. Помедлив три дня, Жаркий должен был послать о том рапорт по команде. Однако еще надеялся, что, может, не сразу придет конец его царству и он успеет пожать кой-какие плоды. Но через две недели, без предупреждения, приехал новый назначенный из Петербурга начальник, с женой, адъютантом и чиновником вроде секретаря. Был это не старый еще генерал-майор из остзейских баронов, служивший до того в гвардии и теперь через хорошее столичное знакомство легко схлопотавший себе тепленькое и спокойное место. Он принял Егора Герасимовича ласково, просил руководствовать собою как новичком, наговорил много лестного и приступил к делу с помощью жены, адъютанта и чиновника.

А Егор Герасимович сказался больным, залег дома и с досады три дня курил трубку, пил водку стаканами не хмелея, валялся без сна на сбитой постели, плевал с остервенением на пол и крепко ругался. На четвертый он выпил подряд чуть не четверть, проспал часов двадцать, потом окатился холодной водой, выбрился, опохмелился, приказал денщикам и стряпухе прибрать начисто дом и около полудня выехал в Высокое на лихой ямской тройке.

Проезжая городом, майор не глядел по сторонам. Ему казалось, что встречные смеются над его неудавшимся расчетом, радуются, что кончилось его кратковременное главенство над всем уездом.