Старость
Шрифт:
– - Старая ты брюзга, и больше ничего!
– - уже начинавшим переседать голосом и снова весь покраснев проговорил седок.
– - Пословица говорится: хорошего человека употчуешь кусом, а худого не насытишь гусем. Вот ты, должно быть, такой обжора и есть. Если бы в тебе хоть крошка настоящего понятия бы была, ты бы, глядя на все, и днем и утром бога благодарил, а не то что… А ты еще недоволен!
Тон седока, видимо, задел старика за живое, на щеках его в свою очередь выступила краска. Он покосился на взволновавшегося парня и, пошевеливши губами, промолвил:
– - Мы довольны. Я каждое утро бога благодарю, што я мужиком родился,
– - В нашем звании холуев нет!..
– - Ан, пожалуй, и найдется! Вот ты первый!
– - Какой же я холуй, старый ты черт?
– - не удержался, чтобы не выругаться, седок.
– - Я, слава тебе господи, ремесленный человек, мозолистыми руками хлеб-соль добываю. Какой же я холуй!
– - Самый настоящий!
– - убежденно произнес старик.
– - Нахватался вот ты барской мудрости-то, а свою-то и потерял… Мы в крепости родились, а вы вот в нее сами пошли; от этого тебе, как старому лизоблюду, и кажется, што господа ни делают -- все хорошо, а што мужик ни говорит -- все плохо… Ну, как же ты не холуй?
У седока появилась в руках дрожь, и на лбу у него выступил пот. Он только и смог проговорить:
– - Калина не один раз себя хвалила!
– - Я себя не хвалю, а я только говорю, што я понимаю, -- уже не сдерживая своего раздражения, продолжал старик.
– - А я так понимаю: если мужика ослобонить, так и пусть его… незачем лезть к нему с указкой. Если, примерно, ты выпряг лошадь из воза, ну, там покормить што ль ее, так и пускай ее в стадо. А если ты ее из оглобли да в привод, так какая же это слобода?
– - А в стаде должен быть пастух, а то она забредет шут знает куда. И для нашего брата нужно, чтобы нас кто-нибудь стерег, а то мы сдуру-то полезем туда, откуда и дороги назад не найдешь. Не все люди одинаковы. У одного башка-то рассуждает, что он за всех думает, и все у него хорошо выходит; а другой сам для себя не знает: што ему хорошо, што худо… А нонче и об таких заботятся… Ты там што ни говори, а нонче нашему брату куда легче и удобнее.
– - А я говорю, от нынешней жизни люди портятся… Какой ноне народ-то пошел! Ни красы в нем, ни радости. Говорить что станет -- слушать не хочется, песню запоет -- с души тянет; и памяти в нем нет. Ты вот бывалый человек, а скажи-ка мне, какого числа в девятом году пасха будет.
– - А я почему знаю?
– - А сколько недель на то лето Петровок?
– - Если мне об этом понадобится, я в календаре погляжу и узнаю.
– - А, в календаре! А я тебе без твоего календаря по пальцам все расскажу! Вот выйду на улицу, на солнце взгляну -- какой час скажу, а ночью по звездам узнаю. Да, бывало, не я один, а всякий этак -- выглянет в окно -- э! скажет, коромысло-то где? пора молотить идти, до свету-то только с овином управиться. А нонче на часы надеются, а часы или отстанут, или вперед уйдут. И идет время-то зря! И разговоры-то пошли какие-то все дурацкие, про божественное и не заикнется. Бывало, где люди сойдутся -- заслушаешься, што говорят, а нонче все больше хозяев ругают, начальство высмеивают, тьфу!..
Старик энергично плюнул на сторону; седок покосился на него и с неудовольствием произнес:
– - Что ты нонешними швыряешься, аль они дешевле прежних?
– - Може, и дороже, только нам они не гожи!..
– - усмехаясь, проговорил старик.
– - Гляди, брат, загодятся и вам!
– - вспыхивая, обиженный отзывом старика, вымолвил седок.
– - Нужны они
– - Вот уж именно мужик!
– - воскликнул негодующе седок.
– - Его весь век варят, а от него все сырьем пахнет…
Седок дошел до сильнейшей степени раздражения и замолчал. Он чувствовал, что старик такой человек, с которым лучше не говорить, так как всякий разговор с ним бесцелен, и решился молчать.
Старик, не обращая внимания на это, продолжал:
– - Што больше забивают голову, то больше дураков становится, а уж телом-то как ослабли, господи сохрани! Сплошь и рядом бабы сильнее мужиков стали. Они работают без перерыву, а мужики от настоящей работы-то отвыкнули; придет из города, впрягется в прежний хомут, а он уж ему шею трет. Оттого и люди злей, и пьянства больше. А судбищ-то сколько пошло, господи боже! О прошедшем лете у нас Семен Зимин пошел на Мавру Барабошку из-за копны сена просить. Та, по ошибке, растрясла его копну, а тот счел это за умысел, да давай ее ругать; она ему кукиш показала, -- он на нее в суд, только его дело не выгорело. Он пришел домой да на колодце опять ее обругал -- сволочью назвал, -- тогда она на него просить пошла. Его на три дня посадили. Отсидел он и до сих пор грозится: или, говорит, голову ей проломлю, или дом сожгу, а уж какую-нибудь беду сделаю.
– - За эти слова его еще посадят, -- не сдержался, однако, и опять развязал язык седок.
– - Што ж, ты думаешь, в нем этим злобу приостановишь? Нет, брат, коли в ком она разойдется, ее ничем не сдержишь!
– - Не злобу остановишь, а урок другому будет! нельзя человеку собакой быть; нынче и собакам воли не дают.
– - Воли не дают, а беспутства больше стало, -- как же это так?
– - спросил старик и пытливо уставился на седока.
– - А так, что тут старинная закваска сказывается. Жил наш брат и ничего путного не зная, и про себя не то думал, и других не так понимал. Глядел в один угол и думал, что в этом углу весь свет стоит, а потом его оборотили затылком вперед да показали другие углы -- ну, ему и резнуло в глаза-то, он и забесился, и пусть бесится: побесится, побесится, как молодой жеребенок, а потом и угомонится; разглядит все да разнюхает, небось худа себе не пожелает, скажется хорошество-то. Вот ты тогда и погляди. Тогда и ты другую песню запоешь!
– - Нам до этого не дожить, -- несколько умиротворенный, проговорил старик и, глубоко вздохнув, печально задумался.
– - И мне, може, не дожить, только будет это постепенно: семечко принесет колосок, а посадим яблоньку -- и яблочка жди.
Замолчал седок. Дорога все шла березовым лесом и с каждым шагом становилась хуже. На лошади прилегала шерсть от пота, она еле тащилась, шатаясь направо и налево. Старик, взглянувши на нее, стал слезать.
– - Пройтиться хочешь?
– - спросил седок.
– - Да, трудно ей, надо слезать.
– - Давай, пожалуй, и я слезу, -- проговорил седок и, перекинув ноги через грядку телеги, стал спускаться на землю.
Он спускался и глядел, где бы ему стать лучше, чтобы не запачкать сапог, но кругом стояла сплошная грязь. Тогда седок решил прыгнуть в сторону. Прыгнув, он все-таки не миновал грязи и ушел в нее всей ступней правой ноги.
Но это его не огорчило. К нему возвращалось благодушное, жизнерадостное настроение, какое было до разговора. Он отошел в сторону и, намереваясь идти в стороне от дороги, лесом, проговорил: