Старплекс. Конец эры (сборник)
Шрифт:
В общем, по старым их верованиям, обе души форхильнорца могут направиться в рай, или же обе направиться в ад, или одна может «пойти далеко», а вторая — «ещё дальше»; в послесмертии эти места не находятся «вверху» или «внизу», что у людей означает противоположные крайности. Если обе души идут в одно и то же место, даже если это ад, — это куда лучший исход, чем когда они разделяются: при разделении личность как целое будет утрачена. Форхильнорец с разъединённой душой умирает по-настоящему; всё, чем он когда-либо был, уходит в небытие.
Так что Холлус был
— Вы, люди, верите, что у вас единственная, неделимая душа, — сказал он. Сейчас мы находились в зале коллекций, изучая подобных млекопитающим рептилий из Южной Африки. — Так чего тебе бояться? По вашей мифологии, ты сохранишь свою личность даже после смерти. Ты же не опасаешься попасть в ваш ад, правда? Ты не плохой человек.
— Я не верю в души или в жизнь после смерти.
— А, хорошо, — сказал Холлус. — Меня удивляет, что на нынешней, довольно продвинутой, стадии развития вашего общества столь много людей по-прежнему увязывают концепцию божества с идеей о том, что они обладают бессмертной душой; из первого совершенно не обязательно вытекает второе.
Собственно, я никогда не подходил к этому вопросу с такой стороны. Может быть, Бог Холлуса — доведённое до логического предела коперниковское развенчание Бога: да, Создатель есть, но его создания душой не обладают.
— И потом, — сказал я, — даже верь я в жизнь после смерти, как утверждает религия моей жены, отнюдь не уверен, что я достаточно хороший человек, чтобы попасть на небо. Планка может быть задрана слишком высоко.
— Планка?
— Это метафора; она связана с прыжками в высоту, видом спорта. Чем выше установлена планка, которую нужно перепрыгнуть, тем сложнее это сделать.
— Ага. Аналогичная метафора для нас — сужающиеся проходы. Тем не менее ты должен знать, что страх смерти иррационален: она неизбежно ждёт каждого.
Для него это было взглядом со стороны, чем-то абстрактным; это не ему осталось жить считанные месяцы.
— Знаю, — ответил я, пожалуй, чуть резковато.
Я глубоко вдохнул, стараясь успокоиться. Он правдамой друг; нет необходимости быть с ним столь сухим.
— Если быть точным, я не боюсь смерти, — солгал я. — Просто не хочу, чтобы она наступила так скоро.
И, после паузы, добавил:
— Меня всё ещё удивляет, что вы не победили смерть.
Сейчас я не забрасывал удочку, меня действительно это удивляло.
— Очередные мысли в характерном для человека стиле, — сказал Холлус. — Считать смерть противником.
Мне стоило показать ему «Седьмую печать» — либо этот фильм, либо «Билл и Тед: мнимое путешествие».
— Неважно, — ответил я. — Думаю, при вашем уровне развития вам наверняка по силам продлить жизнь куда дольше.
— Мы и продлили. Средняя продолжительность жизни до появления антибиотиков составляла половину от нынешней, а до последующего появления лекарств, очищающих забитые артерии — три четверти от нынешней.
— Согласен, но… — сказал я и умолк ненадолго, пытаясь как можно внятней выразить
— Не уверен, что мне хотелось бы жить в таком мире, где единственной неизбежностью останутся налоги, — заметил Холлус, и стебельки его глаз затрепетали. — Кроме того, моё бессмертие — в детях.
Я на мгновение зажмурился:
— У тебя есть дети? — спросил я.
И почему я ни разу не спросил его — её— об этом?
— Да, — сказал Холлус. — Сын и дочь.
И затем, в удивительно человеческом порыве, инопланетянин спросил:
— Хочешь взглянуть на них?
Я кивнул. Голографический проектор тихо зажужжал, и внезапно в зале для коллекций возникли ещё двое форхильнорцев — в натуральную величину, но неподвижные.
— Это мой сын Кассольд, — сказал Холлус, указывая на левого. — И дочь, Пильдон.
— Он уже взрослые? — спросил я: Пильдон и Кассольд казались не меньше Холлуса.
— Да. Пильдон, она — как это называется? Тот, кто работает в театре; она говорит актёрам, как играть правильно, а как нет.
— Постановщик?
— Точно, постановщик; отчасти по этой причине мне хотелось посмотреть некоторые из ваших фильмов — чтобы лучше понять, как игра у людей соотносится с игрой у форхильнорцев. А мой сын, Кассольд — он, полагаю, психиатр. Лечит пациентов с нарушениями психики.
— Уверен, ты ими очень гордишься, — сказал я.
Холлус качнула телом вверх-вниз:
— Ты даже не представляешь, как, — ответил он.
Холлус исчез в середине дня; он — нет, она: ради всего святого, она же мать! — она сказала, ей нужно кое-что изучить. У меня появилось время, которым я воспользовался, чтобы разгрести стопки бумаг на столе и немного поразмыслить о вчерашнем. Обозреватель Алан Дершовиц, на мой взгляд, один из лучших, как-то сказал: «Когда я молюсь, именно тогда я сильнее всего сомневаюсь насчёт Бога, а когда смотрю на звёзды — именно тогда испытываю огромный прилив веры». Мне пришло в голову, что…
Голографический проектор пискнул дважды. Он заставил меня вздрогнуть; сегодня я больше не ожидал увидеть Холлус. Тем не менее, она появилась у меня в кабинете и выглядела куда взволнованней, чем я когда-либо видел: стебельковые глаза быстро раскачивались, а сферическое тело колыхалось, словно его вела невидимая рука.
— Последняя звезда, где мы побывали, прежде чем сюда добраться, — сказала Холлус, как только её проекция стабилизировалась, — была Грумбридж 1618, в шестнадцати световых годах отсюда. На второй планете этой звезды некогда была цивилизация, как и на других планетах, где мы побывали. Но её обитатели исчезли.