Старшая сестра

Воронкова Любовь Федоровна

Зина, ничего не видя и ничего не слыша, с опущенными глазами и крепко сжатым ртом, пробиралась к церкви. Ах, если бы сделаться ей маленькой-маленькой, такой, что прошла бы она по улицам и никто бы её не увидал! Иногда Зина поднимала голову и быстро оглядывалась вокруг: не идёт ли по улице кто из знакомых девочек? Не следят ли за ней чьи-нибудь глаза?

В глухом переулке никого не было. Шли пожилые женщины, шли старухи с такими же белыми узелками в руках. Вот ещё и дяденька какой-то идёт – тоже с куличом.

Из-за крыш маленьких старинных домов

наконец показались круглые купола притаившейся среди них церкви. Кресты ярко блестели на солнце – один повыше, другой пониже. На том кресте, что пониже, уселась пара шустрых воробьёв, прочирикала что-то и улетела снова…

Зина, успокоенная тем, что церковь уже близко и что ей, к счастью, никто по пути не встретился, проводила взглядом этих воробьёв и улыбнулась им.

Но тут же, будто кто толкнул её, Зина оглянулась и увидела Тамару Белокурову. Тамара шла откуда-то со своей матерью. Зина прибавила шагу, надеясь свернуть за угол, пока Тамара не увидела её. Тамара в этот момент обернулась в её сторону и приподняла руку в пёстрой рукавичке… Увидела? Нет?

«Нет, наверно, нет!»

Зина быстро, не оглядываясь, свернула в заросший деревьями двор церкви и скрылась в холодном полумраке её больших раскрытых дверей.

Тамара и её мать возвращались с вокзала. Они провожали отца. Антонина Андроновна отпустила машину. После волнений сегодняшнего дня лучше было пройтись и подышать воздухом, тем более что на улице солнечно и на тротуарах почти сухо – можно вполне пройти, не замочив и не испортив туфель.

У Антонины Андроновны были заплаканы глаза. Поплакать пришлось и утром, когда она увидела, что Николай Сергеевич всё-таки уезжает, несмотря на её сопротивление. И у поезда тоже поплакала – всё-таки уезжает муж из дому. И хотя не в какие-то дальние страны, а в приволжский колхоз, – всё-таки уезжает же!

Ссоры и объяснения кончились. Сначала Антонина Андроновна была уверена, что Николай Сергеевич никуда не поедет, если не поедет она. Но он решил ехать. Тогда Антонина Андроновна приготовилась к отпору: Николай Сергеевич, конечно, будет требовать, чтобы она поехала с ним. Смешной слепец, он ничего не видит! Он не видит, что жена так перегнала его в своём культурном развитии, что она уже не может жить без ванны, без своей спальни, без хороших ателье, без парикмахерской наконец! А ему, которого по-прежнему так и тянет к каким-то слесарям да прокатчикам, а теперь ещё вот и к трактористам, – ему, бедному, отсталому, ничего этого не нужно!

Антонина Андроновна приготовилась к отпору, а никакого отпора давать не пришлось. Николай Сергеевич даже и не подумал настаивать. «Отказываешься? Ну что ж, оставайся дома». Её глубоко задело это.

– Ты, кажется, даже рад, что я остаюсь?

– Даже рад.

– Что такое?

– Да, рад. Таким барыням, как ты, там делать нечего, – ответил Николай Сергеевич. Он собирал свои вещи и укладывал их в чемодан.

– Так это что же – ты, значит, разрушаешь семью?.. Перестань возиться со своими рубашками и отвечай мне – я серьёзно тебя спрашиваю.

И

что же? Николай Сергеевич не смутился и ничего не стал отрицать. Он вдруг сказал:

– А у меня семья уже давно разрушена!

Антонина Андроновна растерялась. Почему он так сказал? И, не найдя, что ответить, она пожала плечами;

– Глупости!..

Ну, он и поехал. Хорошо, что московская квартира осталась нетронутой. Надо вот сменить коврик в столовой – не зайти ли ей сейчас по пути в Мосторг?.. Только почему это он сказал, что его семья давно разрушена? Разве они разводятся? А если ссорятся иногда, то кто же не ссорится?

И теперь, всё ещё возражая мужу, мысленно повторяла: «Глупости, глупости это! У нас очень хорошая семья!»

А Тамаре было по-настоящему и больно и грустно. Отец уехал. Он поехал куда-то в колхоз, в МТС, на «передний край», как он сказал ей однажды.

«Ты, значит, приедешь ко мне? – спросил он Тамару, уже стоя на площадке вагона. – Обещано?»

«Обещано!» – крикнула Тамара.

И непослушные слезинки нечаянно выкатились из её глаз.

Поезд тронулся. Мать вынула платок и начала плакать.

Тамару раздражало это – ей казалось, что мать плачет потому, что так полагается, потому, что провожающие должны плакать, когда уезжает кто-нибудь близкий. Прищурив глаза от ветра, Тамара не отрываясь глядела вслед поезду, который всё уменьшался и уменьшался, убегая вдаль.

Тамару последнее время мучили противоречивые чувства. Словно два разных человека, совсем не похожих друг на друга, боролись и спорили в ней. То её тянуло к отцу, ей хотелось покрепче подружиться с ним, его слова заставляли её задумываться над собой, над своими поступками. Она чувствовала, что отец идёт по какому-то хорошему, настоящему пути в жизни, что он делает какое-то важное и нужное дело и счастлив этим и что счастье это у него какое-то хорошее, большое…

А бывало, что становилось трудно с отцом – и всё-то она не такая, и всё-то она не так делает… А что плохого, если хочется утром полежать в постели? И что такого, если Ирина ей почистит ботинки – Ирина обязана ей чистить ботинки, это и мама говорит!.. И вообще с мамой легче: для неё и Тамарины пятёрки необязательны, даже можно иногда и в школу не пойти, только скажи, что голова болит. А главное, что у мамы Тамара всегда права, а неправы учителя, которые ставят ей плохую отметку, и неправы подруги, если они не дружат с ней, и неправ отец, если требует, чтобы она сама чистила себе ботинки.

Но сейчас Тамара шла, растроганная разлукой с отцом, и не помнила ничего, что было трудного в отношениях с ним.

Сейчас дома – пустой кабинет с закрытой дверью. Эта дверь так и будет закрыта и сегодня, и завтра, и неизвестно ещё сколько дней…

В это время она увидела Зину Стрешневу, которая торопливо переходила через дорогу. Тамара заметила, что она несёт какой-то узелок. Сначала не поняла, что это такое…

– Люди куличи понесли святить, – сказала мать, будто немножко завидуя им.