Старые истории (сборник)
Шрифт:
– Какие же вы предметы изучали, дед?
– спросил Васька.
– А разные... То тебе буквы показывали, то на доске писать... Но больше все - чтение. Потом в тетрадь переписывали. Ба-альшие буквы писали, эдакие вот, с папироску каждая. Ну а потом - политграмоту. Когда политграмоту начали, сразу понятно - что к чему. Жизнь наша была забитая. После чего началась революция. Интерес появился. А тут колхозы образовали. Иначе и нельзя. Оно, может, и прожили бы при колхозах... Отчего ж не прожить? Но - тут война. Немец попер... А до немца были еще Врангель, Деникин и двенадцать
– Дед, а география у вас была?
– спросил Васька.
– Географии вот не было. А почему, я не могу сказать. Может, боялись, что мы из колхоза разбегимся. Да, я по совести сказать, и не люблю ее, географию. Где какая страна лежит - и так известно. Вот книжки - другое дело. Книжки я люблю. Какую ни прочтешь - в одной про одно, в другой про другое сказано. И главное, не знаешь, что же дальше будет. Только прочтешь книгу и думаешь - что дальше? Как проклятущая Паранька откуда ни возьмись орет: «Евсей, корову напои! Евсей, дров наколи!..» Тьфу! Обидно.
Возле конного двора остановился «газик». Председатель открыл дверцу и махнул мне рукой. Я встал с крыльца. Дед Евсей отложил седло и прошел со мной до околицы. Здесь он чинно поклонился, подал мне руку и, глядя на меня своими выпуклыми, скорбно прищуренными глазами, сказал:
– А тогда-то, после твоего наезда, меня сняли. Да...
1965
СТЕПОК И СТЕПАНИДА
– Борь, а Борь! Купи мне флакончик одеколона опохмелиться. Я тебе дровами заплачу, - клянчил Звонарь.
– Иди к черту!
– Ну что тебе стоит заплатить каких-нибудь несчастных шестьдесят копеек? А дрова у меня сухие, мелкие - швырок! Березовые...
– На что ему твой швырок? У него в Москве газом обходятся. И жарят, и парят, - сказал Федот.
– На газу-то?
– На газу.
– Не бреши. Отопление, может, и произведешь газом. Потому как по трубам. А жарить надо на вольном огне. Выпусти его, газ, на волю да подожги... Что ж получится? Во-первых, воспарение. Улетучится, значит. И вонь пойдет. Газ - он и есть газ. Ничтожность то есть.
– И дрова в ничтожность сгорают.
– Ну не скажи! А уголь откуда берется? Если б дрова сгорали в ничтожность, чем бы тогда самовары кипятили?
– Электричеством.
– Ты электричество не трогай. Для него есть приборы. А то самовар! Может быть, и золу из электричества делают? А? Так по-твоему? Зола из электричества? Нет, ты ответь, ответь!
– Зола есть продукт распада органического вещества. Дерева, - ответил я.
– А я что ему говорю? Дак уперся в свое электричество. Как будто мы не знаем, из чего делается электричество. Когда из воды, а когда из нефти. Правильно я говорю, Борь?
– Истинно.
– А хочешь, я тебе сюда принесу дрова? Прямо к пристани... И на пароходик внесу... И расколю, Борь?
– Отстань.
– И за что
– Ты бы еще нагишом лег.
– Трясет меня изнутри, чудак. А снаружи я ничего... Вот пальцы не посинели. Видишь, владают.
Мы лежали на высоком речном берегу, возле обрыва. Под нами притулилась к берегу игрушечная пристань, похожая на дощатый ящик с длинной самоварной трубой.
Нас трое: шкипер Федот, человек неопределенного возраста - старчески сух, но еще черноволос, в облезлой стеганой фуфайке и парусиновых туфлях, я и Степок Звонарь, мужик лет пятидесяти, с красным помятым лицом и босой. Несмотря на сильный свежий ветер, на нем всего лишь драная белая рубаха да пестренькие штаны, такие ветхие, что, того и гляди, грех наружу вывалится.
Чуть поодаль от нас сидела, укутавшись в клетчатую шаль, пожилая женщина - только глаза одни видны, блекло-голубенькие, как цветочки льна. В ногах у нее стояли две корзины: одна с ежевикой, другая с калиной.
Все ждали катера. Я ехал в город, женщина - до своего села, километров за десять, а Степок пришел жену встречать.
Небо хмурилось на дождь. Река взъерошилась сивыми мелкими гребешками, словно озябла; и прибрежные тальники посерели от перевернутых исподней стороной, рвущихся на ветру листьев.
– И с чего меня так трясет? Иль съел холодного?
– Пить поменьше надо, - вступает в разговор женщина.
– Да хоть бы фуфайку надел. А то в одной рубахе. Прямо атлет...
– Да кто ж это в сентябре куфайку носит?
– К примеру, я, - ответил Федот.
– Ты на службе, по необходимости, значит. А я куда хочу, туда пойду.
Степок встал, поддернул штаны.
– Пойду хоть чайку хлебну. У тебя там осталось немножко?
– Осталось. На вот ключ от каюты.
– Федот подал ему ключ.
Тот запрыгал по глинистым ковлагам вниз, к пристани. Рубаха на спине его захлопала и вздулась пузырем.
– Господи, посмотришь на него - и то инда мурашки по коже ползут. Вот злыдарь-то!
– сказала женщина, кутаясь плотнее в шаль.
– А что он делает?
Я прожил здесь полмесяца и каждый день видел его пьяным.
– Дурака валяет, - ответил Федот.
– Сколько же можно?
– Всю жизнь. Такая уж порода. У него отец сроду не работал. Наймется, бывало, стадо пасти - ребятишек с коровами отошлет, а сам на колокольню звонить. Ни один праздник без его звону не обходился. И руками и ногами дергает колокольные веревки. Только, бывало, голова трясется. Их так и прозвали - Звонарями. Все они вокруг церкви побирались.
– Но церковь уже лет тридцать как закрыли.
– Церковь закрыли - колхоз открылся. Степок сразу в бригадиры. Как же! Беднота... Почет и уважение. Он двадцать с лишним лет все командовал. Надо тебе за дровами съездить - бери поллитру и ступай к Степку. Или огород вспахать... Он вина-то выпил - озеро. Какая уж ему теперь работа?
– Что ж его, за пьянку сняли?
– Да ну! Колхоз объединили. Из нашего целого колхоза одну бригаду сделали. Трех бригадиров за штат.
– И все не работают?