Старые истории (сборник)
Шрифт:
Тот ходит и в самом деле героем - свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.
– Витя, давай к нам!
– позвал его Свиненков.
Он подходит, берет мою стопку - и в рот.
– Привет, - говорит, - Свиненкову!
А мне руку подает, как тот космонавт:
– Виктор Бузинов.
Я тоже называюсь:
– Булкин Петр Афанасиевич, из Брехова.
– О-о!
– ахнул он.
– Уже туда пошло.
– Витя, - спрашиваю его, - долго ты летел с трубы?
– Долго.
– Успел что-нибудь подумать?
–
– О чем же ты думал, когда летел?
Он выпил еще и говорит:
– Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность...
Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям. Никакой непримиримости тут нет. Ну самое большое - это недоразумение в масштабах колхоза, как было в случае со Свиненковым и шофером из Провотарова. Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле - все встало на свои места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники, то есть общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает, то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.
КАК МЕНЯ СУДИТЬ ХОТЕЛИ
Погорел я на мелочи - обиделся на меня Семен Мотяков через заведующую райздравотделом Степаниду Пятову.
Женщина она была образованная и потому в любой мороз ходила не в валенках, а в белых ботиках, которые натирала мелом или зубным порошком. Однажды в предвыборную кампанию поехали они по району для встречи с избирателями.
Позвонили нам из района. Мы вышли встречать их всем колхозом. Стали вдоль дороги на краю села, ждем-пождем, а их все нет. Уже стемнелось. Мужики спор завели; одни говорят - депутат едет, а другие - кандидат. А Парамон Дранкин говорит: "Дурачки! Ни то, ни другое... А едет к нам депутат в кандидаты".
Наконец показались... На паре едут, с колокольцами. И песняка наяривают - пьяные. Мы: "Ура! Ура!" - и шапки вверх бросаем. А они галопом мимо нас... Свернули к моему дому. Бегу.
Маруська моя уже печь растопила и возле огня ноги Степаниде растирает. Говорит, с пару зашлись. И ботики ее тут же валяются, как деревянные колодки. Мотяков ходит по горнице босой, депутата нет, а Смирнов, агитатор, на стол облокотился и вроде бы заснул.
– Петька!
– говорит мне Мотяков.
– Народ собрал?
– Дак вы же сами видели. Мимо проехали.
– Это на случай проезда... А для политической беседы?
– Все пошли в клуб.
– Хорошо. Потормоши нашего агитатора. Веди его к народу...
Я только тронул его за плечо - он встал, как по команде.
– В каком направлении идти?
– говорит, а сам за стул держится.
– Может, отложим на утро?
– спрашиваю Мотякова.
– Веди! Он человек привычный.
И в самом деле привычный... Пока вел его до клуба, он висел на мне. Но как только увидел трибуну на сцене - сразу воспрянул, оттолкнул меня, сам дошел, обнял ее обеими руками и заговорил, будто с перерыва вернулся:
– Товарищи! Как мы все с вами знаем - наши достижения налицо...
Ну, шире - дале. Рассказал о росте благосостояния народа, о происках международных агентов империализма, и про двенадцать держав, которые шли на нас в гражданскую войну, и про
Что значит - была верная руководящая линия! Даже ребенок знал, с чего начинать надо и чем кончать. И на каких этапах остановиться... то есть все перечислить по порядку... Вот что главное. А таперика некоторые говорят, что, мол, в любом выступлении главное, якобы, есть внутреннее содержание. Но позвольте задать вопрос: что важнее, порядок или внутреннее содержание? Конечно же порядок, потому что он задается враз и навсегда и спускается он сверху. За ним можно следить, его удобно контролировать. А как ты проконтролируешь внутреннее содержание? Во-первых, его сочиняют все, кому не лень, а во-вторых, оно бывает разное. Поэтому я и говорю: надо иметь что-нибудь одно - либо порядок и дисциплину, либо внутреннее содержание. Но еще неизвестно, куда оно приведет. Вот так.
Таперика возвратились мы домой с агитатором. Я еще Якова Ивановича с собой прихватил - бухгалтера. Пельменей много наделала Маруська, и водки всем хватит. Пей, по случаю народного гуляния.
Приходим ко мне домой - за столом одна Маруська.
– В чем дело? Где остальные?
– Они в горнице, обогреваются...
Я шасть в дверь. Брат родной! Семен Иванович ее приобщает прямо в кровати. Остолбенели мы все на пороге, язык не поворачивается. А Семен Иванович эдак, через плечо:
– Ты что, провокации в собственном доме устраиваешь?
– Пельмени готовы...
– Да подавись ты своими пельменями. Закрой дверь!
Я прикрыл дверь, а в горнице завозились. Ну, будет буря. Мой бухгалтер выпил стакан водки, утерся - и только его видели. Агитатор захрапел на диване, а мы с Маруськой сидим друг перед дружкой, нос к носу, как две кукушки на старинных часах - в пору только закуковать.
Наконец выходят они одетые из горницы. Степанида сняла свои ботики с печки и стала надевать их. Потянет, потянет, да как топнет ногой вроде бы на меня и на Маруську. Мы только вздрагиваем.
– Скажи, чтоб запрягали, - приказал мне Мотяков.
Я кликнул кучера - он в соседней избе расположился. Тот в момент запряг. Входит с ним. Мотяков и не глядит на меня.
– Лошади готовы?
– Так точно, - отвечаю.
Он покосился на Смирнова. Тот храпит в обе ноздри.
– Утром привезешь его на своих лошадях в Свистуново... А насчет горницы не вздумай трепаться. Язык отрежу!
И уехал. Встал наутро мой агитатор и спрашивает:
– Ну, когда мы встречу проведем с народом?
– Дак вы уже, - говорю, - выступили.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Да ну? Убей - не помню. И что же я говорил?
– Хорошую речь произнесли. Точь-в-точь как по бумажке.
– А что я, сидел?
– Нет, - говорю, - за трибуну держались.
– Ну, спасибо, Булкин. Хорошо у тебя служба поставлена.
Мне бы, дураку, промолчать, а я обрадовался этой похвале и говорю:
– Вы бы это Семену Ивановичу сказали, а то он остался недоволен. Уехали по служебным надобностям.