Старые истории
Шрифт:
Лука был младшим. Перед ним шел Денис. Анна Павловна знала о нем только из семейной хроники: Денис погиб еще в гражданскую. Этот вот совершенно не желал быть Братом. Он добывал собственную славу с саблей в руках, на лихом коне.
Следующий — Прохор. Этот был военным и человеком в большой степени самостоятельным. В гражданскую — кавалеристом, но в Отечественную служил в авиации (видимо, в конной авиации, говорила Анна Павловна). Но у этого тоже все было не слава богу.
Когда-то, как и все в то время, сочетался он гражданским браком с теткой Глафирой. Троих детей нарожали,
— Проша! За каким рожном тебе расписываться с Глафирой? Ты ж ее не любил никогда. Ты ж вынужденно женился, никак забыл? Потому что Владлен родился.
— Варь, да ты что? Родился Владик, не родился Владик, как женились-то мы тогда? Свадьбу справили — считай женаты. Без попа ведь, нигде не записано. Служил я, сама знаешь. Как вернулся, так и свадьбу сыграли. Владик такой славненький был, сыночек мой.
— Твой… Да что-то на тебя не похож.
— Так он Глаша вылитый.
— Глаша… Да он вылитый Ванька Безручко с нашей деревни.
— Ты что, Варь, сказилась?
— Так вас, дураков, и облапошивают. А как же тебя Груша Нечаева любила, как любила! Ждала как! А ты по Груше как с ума сходил, как сходил!
— Я сходил? Окстись, Варя! Погуляли мы с ней недели две, пока Глашу не разглядел.
— Совсем ты, Проша, забываться стал. Про дочек твоих я молчу — наши у них носы, семейные, тут уж никуда не деться. Но вот Владлен — Безрученок, и все тут. А Груша ведь, Проша, до сих пор по тебе сохнет. Ни сна ей, ни покою. Бедная, бедная. А как бы она тебя холила, как бы ходила за тобой! Как лепешка бы в смальце катался. Зря ты таишься от меня, любви своей огромной на горло жмешь, сердце свое верное до крови в кулаке сжимаешь.
— Варь, так Груше-то, поди, за шестьдесят.
— А ты что, мальчик? Молоденькой, что ль, такая тухлятина нужна? Нечего морду от судьбы воротить. Только бога гневишь!
И ведь охмурила чертовка Прохора! Разменял он квартиру, рассовал всех по углам и выписал Грушу из деревни, великую и неизбывную любовь свою. А через год умер.
Самый старший дядюшка, первенец бабки Анны Павловны, тоже номерок отчебучил. О выходке его вся семейка глухо молчала, потому что правого-виноватого в этом деле не было, но не ко времени была эта историйка, не ко времени.
Хотя и относилась к 1903 году. И значилась только лишь в устной семейной исторической хронике.
Значит, их старшенький вот что отмочил. Батрачил он на немца-колониста, горбатился в его экономии. Исходные причины хроника утратила, но решил немец переместиться за океан, а конкретнее, в Аргентину. Что уж его туда повлекло — дело забытое, но предложил он нашему Емеле поехать вместе с ним. Видимо, производительность Емелиного труда его устраивала. И увез-таки любопытного Емельку с женой в чужедальние края.
Однако нашим Аргентина не понравилась. Засобирались они домой, но денег на два билета сразу собрать не смогли, поэтому
Через сорок с лишним лет с того полушария пришло на невиданно тоненькой серо-зеленой рисовой бумаге письмо, написанное одним из сыновей Емельяна, или Эмиля, как он теперь назывался, на смеси английского с нижегородским в буквальном значении этих слов. С украинским акцентом. Информация, переданная на этом поистине чудовищном языковом коктейле с грамматическими ошибками, от которого, видимо, и позеленела рисовая бумага, была короткой: Эмиль жив, чего и им желает.
Письмо было написано на деревню дедушке. Но «дедушка» был такой, что искать его не приходилось. Спроси любого встречного-поперечного — знает.
Потом было еще одно письмо — с фотографиями. Как-то Анна Павловна наткнулась на них, попыталась расшифровать, но у нее застопорилось.
— Па! С кем это дядя Прохор снят? Что это за квашня растеклась рядом?
— То не Прохор, то Эмиль. А это слоноподобное — немка. Тетушка твоя, — отец фыркнул смешливо.
А где-то после войны пришла последняя рисовая весточка: Эмиль-Емельян умер. На том односторонняя связь с американским континентом оборвалась. Без участия тетки Варвары.
Вот о чем думала Анна Павловна, яростно полоща в ванне рубашки своего любимого, энергично высекая снопы брызг и заливая себя с ног до головы. Но это сейчас ее мало трогало, она думала и вспоминала.
Но думала и вспоминала она не так и не в том порядке, как написано тут, а конспективно. Вроде того: швейная машинка, Альфред с пистолетом, тетя Глаша в слезах, мадамочка — губки гузочкой, подметное письмишко, фотография не Прохора — Эмиля с застывшей рукой на немкином плече. И так далее. А все остальное дополнялось живыми картинами, как в немом кино.
И все эти видения проносились в голове Анны Павловны, иногда притормаживая.
А руки тем временем трепали рубашки, а вода фонтанировала, и с волос уже капали капли.
И эти мысленные картины сейчас были живее и действительнее самой реальности, и эта возня с рубашками не выдерживала никакого с ними сравнения.
Анне Павловне уже и голоса начали различаться, но тут опять наплыла благообразная Варвара с искорками в маленьких глазках.
И тут Анна Павловна выронила последнюю рубашку — остальные уже незаметно поспели. Выронила и распрямилась.
В ее мокрую голову ворвалась мысль — незваная, неожиданная и теперь уже непоправимая.
Дело в том, что во времена оны, за несколько лет до рождения Анны Павловны и материного появления в отцовской жизни, был он не по своей воле разлучен — и навсегда — со своей первой женой. Мысль Анны Павловны, повернутая в прошлое, легонько, по касательной проскользнула мимо этого события, которое было давно, в иной жизни, до нее. Скользнула и зацепилась.
И увиделся ей, четко разгляделся след от командорской поступи тетки Варвары. И след этот был багровый.