Старые моряки (сборник)
Шрифт:
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Где Дондока мысленно наставляет рога рассказчику
Признаюсь, что развернутая Шико Пашеко клеветническая кампания против капитана, вызванная исключительно завистью и злобой, немного поколебала и мое безоговорочное восхищение несравненным героем.
Некоторые из его приключений, рассмотренные в свете уничтожающей критики инспектора, показались мне несколько преувеличенными. Я это говорю вовсе не затем, чтобы заранее повлиять на ваше мнение. Я выступаю всего лишь в роли беспристрастного историка и высказываюсь только потому, что был до некоторой степени потрясен тем, как мало значения придали замечаниям и наблюдениям Шико Пашеко оставшиеся верными капитану отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы.
Поскольку целью исследовательской работы, каковой я предался отчасти, чтобы убить время, а отчасти, чтобы попытаться
Вот почему я посоветовался об этом деле с достопочтенным сеньором Алберто Сикейрой, чей авторитет в Перипери в настоящее время равен авторитету капитана Васко Москозо де Араган в прошлом. Судья — человек широко эрудированный, ни одна отрасль человеческого знания не укрылась от его любознательности — от права до философии, от экономики до спорных половых вопросов. Даже в медицине он разбирается неплохо, или, вернее, вполне достаточно, ведь он так ловко и самоотверженно лечит Дондоку, у которой часто бывает сильный грипп. Недавно мне довелось увидеть (в качестве еще одного доказательства доверия и уважения судья как–то вечером открыл передо мною двери своей цитадели, куда я до этого проникал только ночью и тайно), как сеньор Алберто, засучив рукава, купает в горячей воде нежные ножки Дондоки, а потом вытирает их полотенцем. По его словам, нет лучшего способа для лечения простуды и гриппа. При этом судья нежно шептал: «Моя зверюшка, бедняжка, больная моя девочка…»
Трогательное зрелище: великий человек, слава баиянской юриспруденции, сидит на корточках перед жестяным тазом, растирая ноги простой мулатки, не обладающей ни умом, ни запасом знаний. Вот доказательство его высокой души, и я пользуюсь случаем, чтобы лишний раз заявить об этом.
Он сказал мне, когда я поделился с ним своими сомнениями, что его ничуть не удивляет легковерие слушателей капитана, поскольку им были представлены конкретные доказательства: диплом в рамке, буссоль, телескоп и — что особенно важно — орден Христа. Можно ли было сомневаться, можно ли было верить Шико Пашеко и придавать значение его злобной клевете, если он в сущности являлся всего лишь предком тех сплетников, что и поныне сеют смуту в нашем мирном предместье, злословя по адресу ближних и клевеща на честных людей.
Последнее время наш высокоученый судья чувствует себя весьма обиженным: до него дошли слухи о разгоревшейся среди жителей Перипери дискуссии относительно его карьеры.
Не знаю, каким образом донеслись до него отголоски нашего спора, я не хочу называть имена — ведь наше крошечное общество поистине кишит болтунами, сплетниками и интриганами. Как бы то ни было, но я признателен болтунам, так как благодаря их бестактности мой авторитет в глазах достопочтенного судьи значительно возрос. В частности, приглашение сопровождать судью в дом Дондоки представляет собой именно такое, чрезвычайно лестное для меня доказательство его дружеских чувств и более того — его глубокого доверия ко мне. Всем известно, что женатый человек совершенно спокойно приводит к себе в дом какого–нибудь знакомого и представляет его жене; но привести друга к любовнице редко кто решится. Такого доверия заслуживает только самый близкий человек, к которому питают поистине братские чувства. Я заслужил это доверие потому, что встал на защиту судьи, когда Отониэл Мендонса, прихлебатель Телемако Дореа, принялся везде кричать, будто сеньор Сикейра вышел в отставку после того, как его имя было трижды вычеркнуто из списков кандидатов на замещение вакансии судьи верховного кассационного трибунала и будто губернатор штата заявил, что если бы ему пришлось выбирать между крысой из мусорной ямы и достопочтенным сеньором Сикейрой, то он, представьте себе, предпочел бы крысу: она все–таки меньше ворует и меньше воняет!
Я был возмущен и горячо защищал оскорбленную честь учителя. У меня с Отониэлом Мендонсой старые счеты, и я давно ждал случая расквитаться с ним. Он еще сравнительно молодой, этот типчик, и однажды во время каникул подложил мне здоровенную свинью, когда мы оба увивались за некой куртизанкой, неизвестно каким ветром занесенной в Перипери. Воспоминание о накрашенной Манон придало мне красноречия, негодование переполняло меня, и я излил свою досаду, наградив этого кретина несколькими резкими эпитетами, за что удостоился одобрения слушателей. Сам Отониэл, испуганный моей воинственностью, тут же отрекся от своих обвинений, объявил себя
Что же касается истории капитана, который фактически является единственным объектом моего внимания, я изложил все дело поэту–модернисту Телемако Дореа. Наши отношения с поэтом, в последнее время натянутые, теперь улучшились. Как–то он пришел ко мне и, рассыпаясь в любезностях, поздравил с опубликованием моего сонета — не что–нибудь, а настоящий александрийский стих! — который напечатан в газете, принадлежащей одному моему другу, умному и смелому человеку. Некоторые обвиняют его в вымогательстве — якобы он тянет деньги с испанских торговцев, подвергая их уничтожающей критике, если они отказываются давать объявления в его газете. Думаю, что все это интриги и сплетни и не стоит обращать на них внимания, Телемако и вправду понравился мой сонет, он не скупился на похвалы. Сравнил меня с Петионом де Вилар, с Артуром де Салес и совсем растрогал своим неожиданным признанием моих поэтических способностей. Я расчувствовался и обнял его — он ведь в сущности хороший парень. Немного вспыльчив, конечно, иногда любит позлословить, но, может быть, он просто озлоблен тяжелой жизнью. Ведь Телемако получает ничтожное жалованье, еле сводит концы е концами, и ему, наверно, очень нелегко. А талант у него есть, этого отрицать нельзя, и если бы он бросил свое увлечение футуризмом, то мог бы писать неплохие стихи.
Я рассказал ему, что меня тревожит позиция жителей Перипери на первой стадии борьбы между капитаном и Шико Пашеко.
Телемако был не согласен с судьей: «Что этот осел понимает в поведении людей?» По его мнению, вовсе не конкретные вещественные доказательства дипломы, карты, хронограф — заставили обывателей оказать поддержку капитану. Все это не так просто. Обычно люди не придают большого значения вещественным доказательствам. Скромные и робкие отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы ощущали потребность пережить какие–то приключения, хотя бы на одну минуту почувствовать себя героями. Вот почему они стояли за капитана и старались дать отпор сплетнику Шико Пашеко. Даже у самого осмотрительного и благоразумного человека, какую бы умеренную жизнь он ни вел, горит в груди огонь, иной раз всего только крошечная искорка, но при благоприятных условиях из нее может вспыхнуть пожар. Она–то, эта искра, и тянет нас прочь от повседневности, и мы стремимся уйти От посредственности, от однообразия и серости будничной жизни, пусть всего лишь в услышанной истории или на страницах прочитанной книги. В приключениях капитана, в его жизни, полной отваги и риска, старики встречали опасности, которых никогда не встречали, участвовали в схватках и битвах, в которых никогда не участвовали, и испытывали пленительные и греховные наслаждения, которых, увы, никогда не испытывали.
А что мог им предложить Шико Пашеко? Интриги судебного процесса — и только! Если бы еще это был уголовный процесс — убийства, неверная жена, негодяй–любовник, поножовщина, перестрелки, ревность, ненависть, любовь, растроганные присяжные, — тут у Шико, быть может, была бы какая–нибудь надежда. Но тяжба из–за какой–то пенсии… Она ничего не могла дать соседям. А они хотели многого, они жаждали настоящих, глубоких переживаний. Капитан давал им широкую возможность понять человеческое величие — вот в чем секрет его успеха.
Признаюсь, все это казалось мне сложным, запутанным и несколько надуманным. Таков уж Телемако Дореа, хотя в сущности он неплохой человек. Потом он сказал мне еще несколько комплиментов, взял у меня двести крузейро, пообещав вернуть дня через два, и ушел.
Я кончил тем, что изложил дело Дондоке, когда заменял достопочтенного судью, не имея его высоких интеллектуальных достоинств, но обладая некоторыми физическими преимуществами. Она кокетливо рассмеялась:
— Этот капитан хоть и старик, но по–своему интересен. Мне нравится его голос, красивые глаза и шевелюра. Должно быть, приятно слушать, как он рассказывает о своих похождениях. Нет женщины, которой не нравились бы такие мужчины…
— Только слушать или…
Она закусила губу и опять рассмеялась:
— Как знать, может быть…
Мало ей судьи, развратнице! Она погладила меня по голове и попросила:
— Расскажи мне какую–нибудь из его историй, что–нибудь про женщину и про море, расскажи, милый…
Клянусь, что она, бесстыдница, мечтала в ту минуту о капитане!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
О том, как после праздника Второго июля разразилась буря, или Возвращение негодяя с обвинениями против капитана