Старые недобрые времена
Шрифт:
' — Я — говно в его глазах', — с внутренней дрожью понял он, вытягиваясь ещё сильней, и страх, поселившийся в душе крепостного, охватил его, как ледяным панцирем. Сейчас он может…
— Тьфу ты! — поручик, отцепившись наконец глазами от его напуганного лица, совсем не фигурально сплюнул на землю, — Подкрепленьице…
Развернувшись, он похромал по траншее, припадая на левую ногу, и кажется, забыв об ополченце, озаботившись распоряжениями по военному хозяйству, отдаваемыми на ходу.
— Шлеменко! —
— Гвозди, Шлеменко! — выделил он голосом, рокоча вовсе уж инфернально, тыча солдату железяки под нос… а нет, в нос и тычет, — Ещё раз…
Не договорив, он похромал дальше, щедро раздавая оплеухи и зубточины, обрыкивая подчинённых натурально волком, и наконец, отец-командир скрылся за дальним поворотом.
Ванька же, снова начав дышать, не сразу пришёл в себя.
Нет, он и прежде не обольщался, но…
… он всё-таки был некоей ценностью, имуществом, стоящим, с учётом его знаний и выучки, побольше породистого скакуна или захудалой деревеньки с полудюжиной дворов.
А сейчас он не то чтобы внезапно, но осознал, что в глазах военных его ценность ничтожна, потому что он, Ванька, не их имущество! Ценность же человеческой жизни…
… право слово, смешно рассуждать о таком, зная, как легко господа офицеры разменивают жизни солдат на незначительное тактическое преимущество, на захват какого-нибудь моста или высоты, не дающих ничего, на красивую реляцию о жестоком бое и стойкости, в которой каждая строчка пропитана кровью. Ур-ра… в штыки, братцы! Умрём же за царя!
— Этот, што ль? — продублировал командира подошедший унтер, невысокий, но зверообразный мужик с кулаками не по фигуре и взглядом маньяка, дорвавшегося до сладкого.
— Смотри у меня… — он приблизился к пареньку вплотную, обдав нечистым дыханием хищного зверя, — я шутить не люблю!
Сказав это, он отстранился, ткнув Ваньку кулаком в скулу, и только голова мотнулась.
— Так точно, — прошептал ополченец.
— Да тьфу ты… — скривился, отворачиваясь, унтер, дотоле не отрывавший от него глаз, — сопля штатская!
— Сильвестр! — окликнул он какого-то немолодого, лет тридцати, солдата, возящегося неподалёку с какими-то плотницкими делами, — Подь сюды!
— Да, Маркел Иваныч? — материализовался тот, источая преданность и крепкий запах табака, с головой выдающий заядлого, страстного курильщика из тех, что могут, живя впроголодь, с прилипающим к позвоночнику животом, менять хлеб на табак.
— Вот, — унтер небрежно кивнул на лакея, показав на зверообразной физиономии неожиданно богатую палитру эмоций, — видал? Пополнение…
— Эко нас… — крякнул солдат, озадаченно глядя на Ваньку.
— Во-от, — протянул унтер, довольный реакцией, — теперь за него отвечаешь, внял?
—
— Шутить? — вспыхнув порохом, мгновенно вызверился унтер, сунув солдату под нос кулак.
— Я?! — стараясь не глядеть на сбитые костяшки кулака, искренне удивился тот, делая честные глаза, — Да ни в жизнь! Просто… ну, это…
— Ладно, — шевельнув усами, пробурчал унтер, смиряясь, — твоя взяла.
Какие уж там взаимозачёты были у этих двух, попаданец не знал, но став, очевидно, разменной монетой, повлиять на это решение никак не мог.
— Напужался? — поинтересовался солдат у Ваньки, едва унтер отошёл, о чём-то на ходу разговаривая с не то сопровождающими, не то — конвоирами, доставившими ополченца на Бастион, — Маркел Иваныч, он такой! Зверь!
Сказано это было с толикой нешуточной гордости, решительно непонятной попаданцу.
— Этот да, могёт! — покивал своим мыслям солдат.
— Так… а ты што встал на дороге, раззявился? — спохватился он, отодвигая ополченца, уже получившего тычок в бок от мимохожего недовольного матроса, в сторонку, — Экий раззява…
Отведя его в сторону, солдат достал трубку, кисет, и смерил паренька взглядом.
— Небось нетути свово? — упадническим тоном поинтересовался он.
— Ну… было, — едва заметно пожал плечами Ванька, этим пожатием и едва заметной мимикой объясняя и отсутствие табака, и…
… в общем, личного имущества у него, кроме обмундирования ополченца, нет. Потому что потому, и если кем-то и кому-то положено, то не ему, сопле зелёной, спорить! Потому что морда, на которой аргументируют, она своя, а не казённая, и её, морду, чёрт побери, жалко…
— Н-да… жистя, — мрачно констатировал солдат, и, повозившись за пазухой, достал аккуратно нарезанные бумажки, затем не слишком щедро отсыпав подопечному духовитой махры, смешанной с какими-то степными травами.
— Я, значит, Сильвестр Петрович буду, — наконец-то представился он, — дядька твой, значит. Н-да…
— Иван… Ильич, — на всякий случай добавил лакей.
— Да уж… Ильич! — хохотнул дядька, — До отчества тебе ещё…
— Ладно, — ещё раз усмехнувшись, солдат отмахнулся рукой невесть от чего, усевшись на земляной приступок и начиная набивать трубку, придавливая табак заскорузлым жёлтым пальцем. Ванька, недолго думая, свернул папироску и стал ждать.
— Што, и огня нет? — удивился Сильвестр Петрович, — Дела-а…
Прикурив и сделав по несколько затяжек, помолчали. Непроизвольно прикусывая губу и спохватываясь, попаданец с тревогой вслушивается в разрывы бомб и посвист пуль, и, стараясь не слишком вертеть головой, осматривается.