Старые повести о любви (сборник)

Рубина Дина Ильинична

– Где – плащ?.. – спросил отец, оглядев себя. – А, это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну, я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел... Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий – ванны, диетическое питание, нуты сам понимаешь...

– Ну?

– Для ее печени это необходимо – раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну

как в те разы с Кисловодском было...

– Ну, хорошо...

– Только не проговорись, смотри!

– Ладно.

– И заранее начинай... Сегодня приди и невзначай так... за ужином, мол, обещают... Есть?

– Есть.

– Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?

Илья усмехнулся весело, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.

– Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь...

– С ума сошел? – возразил отец. – Почему твои дела – чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! – лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.

– Что такое?

– Ой, она же в мае не поедет! – расстроено воскликнул Семен Ильич. – Тьфу, старый дурак, совсем забыл – у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а...

– Ну не расстраивайся.

– На июнь просить? На июнь вряд ли дадут. Тогда уж на август... А?

– Ну, конечно... – Илья кивнул на сверток, – что это у тебя?

– Да вот, – засуетился отец. – Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось – велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?

– А ну, дай... – Илья раскинул на коленях темно-серую «водолазку», пощупал материю.

– Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск «водолазочка»!

– Нравится, да? – обрадовался отец. – Порви на здоровье, Илюша.

– Ладно, – сказал Илья, поднимаясь. – Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день...

– Конечно, конечно! – воскликнул отец. – Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!

Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет – солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые.

Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.

– До свидания, до свидания, будь здоров, – пробормотал себе Семен Ильич.

Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери – профессионально внятный, с учительскими интонациями.

– И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю... Вы – завуч! Родителей боитесь? – говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!

Илья бесшумно надевал тапочки.

–

Я учитель старой закалки, – говорю, – и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.

Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.

– А знаешь, мам, – продолжала на кухне мать уже тише и задумчивей. – Я, наверное, сильно постарела, со мной что-то случилось. Я опять, как в детстве, стала нищим подавать. Иду вчера по рынку...

– У нас нет нищих!

Мать и бабка обернулись, как по команде. Прислонившись к косяку, Илья сочно жевал яблоко, – веселый, приятно расположенный ко всем.

– Нет у нас нищих, – подмигнув бабане, повторил он, – остались только тунеядцы и алкаши.

– Дурак ты, Илья, – устало сказала мать.

– Но какие сочинения писал я в десятом: классе! – он прошелся по кухне, с удовольствием грызя яблоко. Бабка засуетилась, поставила на огонь кастрюлю с борщом – собралась кормить внука.

– Дон Кихот занюханный, продымленный, – сказал Илья проникновенно, садясь напротив матери, – у восемнадцати балбесов будет не восемнадцать, а тридцать шесть родителей, и всем им не объяснишь, что такое эта твоя Ис-то-рия! А, кстати, кому нужна твоя история? Пока эти гаврики школу закончат, она уже три раза переменится.

– Кто переменится? – взвилась мать. – Ты что несешь, борзописец?! Когда это История менялась?

– Когда угодно... – ласково и дружелюбно ответил сын. – Ладно, маман, не надо бить копытами.

– Ну и дуб ты, Илья, – воскликнула мать.

– Валя! – бабка всплеснула руками от негодования. – Ну, петухи!

– Ничего, бабаня, голубок ты мой, дуб – это ценная порода древесины! – Илья лениво поднялся, ушел в переднюю и вернулся со свертком.

– Я принес вам три привета. Слышишь, мать? От твоего мужа, моего отца и бабаниного зятя.

– Как он выглядит? – Заволновалась бабка. – Худой?

– Как обычно. – Илья развернул сверток. – Вот, принес.

– Ай, Семен, Семен! – бабаня разулыбалась, прослезилась от удовольствия. – Красивый свитер, дорогой, а? Надень, Илюша, – не мал?

Мать закурила, сунула зачем-то коробок спичек в карман халата и вышла из кухни.

– Балует, – громко сказала она в комнате вроде бы самой себе.

Бабка топталась вокруг здоровенного внука, оглаживая новую вещь на нем, красивую, дорогую, отец подарил:

– Раздался, раздался...

– Раздался... – сказала мать в комнате, – скоро вышибет дно и выйдет вон.

– Илюша, – бабка понизила голос, чтоб дочь не слышала. – А сам-то он, Семен, как?

– Ну, я же сказал, баб, нормально!