Старые повести о любви (Сборник)
Шрифт:
– Я! – зло, твердо ответил Егор. Он повертел в руках погасшую трубку и вдруг, с остервенением швырнул ее на стол, достал сигарету из пачки и закурил. – Я, знаешь ли, не чувствую себя тунеядцем... Да! Мы вот с ребятами на той неделе одну крупную суку из министерства просвещения на чистую воду вывели. Взяточник, подлец! Не читал? За пятнадцатое число? Никого не побоялись, а знаешь, сколько это крови стоило?! Да что ты знаешь?! Сидишь там, в «вечерке», кастрюли маринуешь... Ну и поделом тебе!
– За какое число, ты сказал? –
– А какие у меня ребята! – не слыша его, продолжал Егор. – Вот Костя Багров! Как из командировки – столько материалу навезет, хоть две комиссии посылай и одну экспедицию. После его статей редакция письмами завалена. Сам слышал, у киоска люди спрашивают, есть ли в номере статья Багрова.
– Он фельетон писал?
– Нет, Еремеев...
Зазвонил телефон, Егор поднял трубку и сразу опустил ее.
– Еремеев писал... так себе получилось. Ты бы лучше сделал. Я знаю твою руку. Ты бы его так разделал! Помнишь хоть, как писал?
– Сочинения в десятом классе? – желчно усмехнулся Илья.
– Насчет сочинений не знаю, а очерки твои в университете, на третьем, на четвертом курсе, прекрасно помню. Настоящая публицистика, без дураков. Ты из нас самый талантливый был.
– Самые талантливые книги пишут, – насмешливо оборвал Илья. – Повести, рассказы, романы, понимаешь? Литературу пишут талантливые, а не злобу дня. Литературу, которая остается. А злоба дня, она, знаешь, куда девается? На дно некой речки, там еще старичок-симпатяга в лодочке сидит.
Опять зазвонил телефон. Егор, не оглядываясь на него, отвел назад руку, привычно хлопнул трубкой по рычагу.
– Вот что, – хмуро сказал он, – ты проваливай сейчас, пока я не очень злой. Сегодня вечером загляну.
Илья поднялся со стула, взял Егорову трубку, повертел ее в руках и опять положил на стол.
– Да... – сказал он, не глядя на друга, – а она и в самом деле очень изменилась. Ты заметил, какие у нее скорбные черточки у губ?.. Вот... здесь...
– У кого? – нетерпеливо, раздраженно спросил Егор.
– Плевать мне на ее диссертацию, на ее крупную должность, она сына моим именем назвала. Ты же представь, как она меня, гада такого, любила!
– А-а, – протянул Егор, – ты Наташу встретил. Ну, надо же. Десять лет не видел, а тут...
– Я ее искал! – жестко перебил Илья. – Ничего тут случайного, я искал ее.
– Ну, что ж теперь делать, Илька? Теперь ничего не сделаешь.
– Это мог быть мой сын, – тупо глядя в угол, пробормотал Илья самому себе. – Я удобно жил, всех моих детей убивали до рождения. Это большое удобство в жизни, когда и женщина относится к этому просто. Хотя б одна послала меня к черту!
– Теперь ничего не поделаешь, старик, – примирительно проговорил Егор. Они замолчали.
– Пойду, – вяло сказал Илья.
– Ну, постой, расскажи толково – где встретил, о чем говорили!
Илья молча махнул рукой и,
– Я заскочу вечером! – крикнул вслед ему Егор. Илья не обернулся.
С пяти часов он сидел на скамейке перед третьим подъездом нового высотного дома у дороги и ждал.
Стало смеркаться. Истошно воя, к дому подползла мусорная машина. Илье со скамейки был виден лихой, сноровистый мусорщик с лопатой и шофер с лицом юного шаха. Облокотившись о дверцу, сидя в кабине, он бесстрастно ждал, пока мусорщик управится. Он был отстранен и от самой машины, и от людей, бегущих с ведрами, этот юный шах был непостижимо далеко, в другом измерении, из старой восточной миниатюры, и там, на воображаемой миниатюре длилась охота юного шаха, и золотой олень, сраженный царственной стрелой, в смертном изнеможении склонял к земле свои рога...
Все так же утробно воя, машина уползла к соседнему дому.
Илья почему-то считал, что Наташа появится со стороны дороги, но она вышла из подъезда – домашняя, в босоножках, бежевый плащик был накинут на плечи.
– Ну, – сказала она, подходя к скамейке. – Ну что, Илюша? Ну, сколько можно сидеть?
Илья сглотнул, поднялся и сказал хрипло:
– Наташа, зачем ты вышла замуж?
– Ты пьян? – страдальчески морщась, спросила она. – Что тебе нужно, Илья?
– Что ты наделала, дуреха! – тяжело дыша, тихо сказал он. – Почему не дождалась меня?
Он был готов к тому, что Наташа не захочет говорить с ним, уйдет, но она вдруг протянула руку и быстро оправила воротник его куртки. И снова, как утром, в грудь ему ударила тяжелая и теплая тоска – это был ее жест. Он вспомнил – этим движением десять лет назад она оправляла ему вечно торчащий воротник плаща.
– Ну, все, все... – торопливо и мягко проговорила она, оглянувшись украдкой на окна дома. – Иди, Илюша, теперь-то поздно все, поздно... Поздно себя мучить... Иди... – и сама быстро пошла к подъезду, но вдруг обернулась и сказала негромко, с напряженной грустной улыбкой: – А помнишь, как мы в степи ночью заблудились, когда к бабе Нюре поехали? Нас на рассвете в село Ванька Справедливый на тракторе вывез, помнишь? – она сказала это так, словно между ними не было ни десяти этих лет, ни мужа ее и двоих детей, ни его бездарной жизни.
В степи?.. Ночью?.. Нет. Он забыл. Но сейчас вдруг вспомнил побег из города и блуждание по ночной холодной степи, жадное молодое чувство голода и любви, огни пашущих тракторов, на которые они в конце концов вышли, и ласково подмигивающее лицо пожилого тракториста со странным именем Ванька Справедливый.
И он вдруг ужаснулся тому, что посмел забыть это, и вдруг с необыкновенной ясностью понял, что без Наташи забудет всю свою жизнь, сколько ни проживет, что надо спасать эту жизнь, а спасение – в Наташе.