Старый букварь
Шрифт:
— «Дом. Сад. Огород», — прочёл живо, без пальца.
Дед оторопело заморгал глазами. Покосился недовольно на своего ученика, но ничего не сказал. Отвёл глаза в сторону, вздохнул тяжело.
«Неграмотный, почитай, — дураку брат», — подумал про себя.
И понял, что он им не учитель. Что вот ещё тем, малым несмышлёным, первакам, пособил бы кое-как, а остальным — не помощник он. Нет, не помощник.
Встал из-за стола, спрятал букварь.
Старик плохо знал грамоту: читал только заглавия, и то по слогам, шевеля губами над газетой, и письма, если в край приходилось, писал печатными буквами. Потому действительно мало чем мог помочь детям. Так случилось, что
Может, он и прожил бы свой век, не особенно горюя, что не совладал как следует с людской премудростью, да вот теперь, в конце жизни, как никогда, почувствовал, очень она была ему нужна — грамота. Впервые крепко пожалел, что не доучился. А ведь можно было запросто. Учителя сами ходили из города в село — учись только, не ленись, хоть и борода у тебя до пояса. Время такое было, что и взрослые учились, — ликбез.
«А всё через неё, работу», — искал себе оправдания дед Матвей, хотя знал, что работа учёбе не помеха.
Посмотрел он как-то по-новому на школят, что засели за столом для учёбы, сказал себе:
«Ладно. Дело надо делать, а не горевать по-пустому, Ты своё время упустил, а почто ребята-то должны страдать?»
И как подумал так, одна бровь его поднялась и опустилась тут же. Так с ним бывало, если в голову приходила дельная мысль. Дети знали это.
Утром следующего дня дед Матвей запряг Короля в небольшой санный шарабан с жестяным передом, закутался в тулуп до самых бровей, сел на скамейку сзади, взвалил огромные валенки в кузовок. Прикрикнул, трогаясь:
— Н-но, милай!..
Ещё он взял дорожную шубу, в которую кутал ноги ребятишкам. И тёмный платок покойной Анастасии. Свернул всё это аккуратно, бросил в передок на солому. И скрылся за восковыми стволами сосен. Хотя бы слово кому молвил, куда подался!
У него много было теперь дорог — особенно лесных, непроезжих. В последнее время он стал часто уезжать невесть по каким делам и даже не ночевал дома; в посёлке тогда не особенно беспокоились: догадывались, где он может пропадать. Там, далеко, за тёмным непроходимым ельником, где начинается непролазный лес, появились землянки. В землянках поселились люди, на шапках у них были красные ленточки наискосок, в Беловодах называли этих людей «лесными людьми». Дед Матвей держал с ними связь.
Тут как раз испортилась погода. Ветер точно с цепи сорвался, непроглядная метелица поднялась. Все пути-дороги замело, так что деда никто скоро и не ожидал. Только одни ребятишки терпеливо сидели у заиндевевших окон, продувая тёплым дыханием смотровые глазки. И если присмотреться внимательней, в каждой избе, где есть малые, светит в белом окне сквозь тёмную проталинку по ребячьему глазку. Живому глазку. А деда всё нет и нет. И куда он мог так запропаститься?..
Больше всех горевал Федя Плотников. Их изба стояла на краю посёлка, у въезда в лесничество, и мальчик верно держал службу, не оставляя своего поста у смотрового глазка. И вот однажды, под вечер, когда глаза устали сторожить дорогу, видит он: катит из леса шарабан с жестяным передом. Да так, что снег летит из-под копыт во все стороны. Конь весь мокрый, пар валит из ноздрей клубами. Фыркает на ходу. Уздечка, точно школьный звонок, призывно позванивает. Прозвенела по улице — переполох среди
Федя вдавился носом в стекло, ресницы смахивают белый пушок на заиндевелом окне. Протёр лучше глазок, увидел, что Король остановился у дедового крыльца. Копытом землю бьёт. Пар из ноздрей на морозе пускает. А в шарабане кто-то возится. Долго возится. Не разобрать — кто. Наконец вываливаются из шарабана огромные валенки. На те валенки встал сверху дедов тулуп. Из рукава кнут указкой торчит, из другого — вожжи свисают. Макушка папахи виднеется над поднятым воротником. Присыпанная снегом. Дед снял её, отряхивает, ударяя об полу.
В санях кто-то возится ещё. Выбирается из дорожной шубы. И кого мог привезти дед Матвей?
— Вот так-так! — удивился Федя, увидев старушку.
Живо оделся, выскочил на улицу. Оббежал Павку Маленкина и Серёжку Лапина, остановился возле шарабана. Сбились они все вместе, понять ничего не могут.
Старушка незнакомая стоит в коротенькой шубке и пенсне, смотрит хмурыми глазами. Рыжая шубка на ней сшита из одинаковых лоскутков, как футбольный мяч. И так стёрта, что на локтях и возле пуговиц лоснится голой, без меха, кожей. Ещё была на старушке меховая шляпка и длинная юбка. Такая узкая, как трубочка. И на ногах неновые сапожки с блестящими застёжками до самого верху. Смешная получилась старушка, будто вся из других времён. Лишь тёмный, с кистями, платок бабки Анастасии на голове сближал её как-то с окружающим. И откуда он, дед Матвей, привёз такую?
— Здравствуйте, дети, — сказала старушка спокойно.
Руки она спрятала в меховую муфту больших размеров, будто держала там что-то живое.
— Что же вы не отвечаете? — спросила тем же голосом, глядя сквозь светлые стёклышки пенсне.
Ребята растерялись, конечно. И застеснялись.
Первым опомнился Федюшка Плотников. Выступил вперёд, чинно подал руку, как это делал когда-то его отец, Андрей Плотников, а вслед за ним и он, сын: протягивал руку взрослым из-за спины отца. И взрослые наклонялись, дарили его улыбкой, а то и добрым словом.
Старушка тоже улыбнулась запалыми губами. Вынула из муфты маленькую ручку, протянула Феде. Ручка была в чёрной перчатке, к замшевой коже перчатки прилепились серые шерстинки. Федя хотел пожать, да так и застыл от неожиданности: в тёмном логове муфты шевельнулся живой мех и сверкнули зелёные глаза.
— Кошенёночек… — только и произнёс он, не веря себе.
Муфта жалобно мяукнула. Из неё высунулась на свет круглая мордочка с усами. Тут все как-то сразу позабыли и о деде Матвее, и о старушке, которая так удивила. Федя даже забыл поздороваться. Так и стоял с протянутой рукой. Обступили котёнка, стали выманивать его из муфты, чтобы подержать в руках. Да малыш фыркнул, обжёгшись на морозе и тут же втянулся назад, в тёплое нутро своего логова.
— Будет вам! — сердито сказал дед Матвей и, взяв из шарабана маленький узелок, повёл старушку в избу.
Плотно закрыл за собою дверь.
Строг, больно уж строг был нынче дед Матвей. Аль утомился за три дня? Или что стряслось в дороге? Да разве у него узнаешь что-нибудь. А может, и просто: важничал. Был у него, старого, такой грех.
Только ребята не расходились. Осадили окна, заглядывают в избу, вытягивая шеи. Но ничего не видят: стёкла изнутри припушены белым инеем, и никто им в том гардинном узоре мороза не продует тёплым дыханием глазка.