Старый дуб у дедовского дома. Жизнеописание благопристойной семьи
Шрифт:
В конце нашей улицы жила молодая женщина, у нее не было мужа, но ребенок был – маленький двухлетний мальчик, за которым присматривала бабушка. Этот мальчик умер. Об этом мне сказал Гейчик Масаров, парнишка лет четырнадцати или около того.
Он жил напротив нас. Он же мне и предложил пойти на кладбище посмотреть, как будут хоронить умершего мальчика. Идти на кладбище было близко, стоило только пройти через двор и огороды Макаровых, и сразу же можно было попасть на Богородицкую улицу, где и было кладбище. Кресты, памятники, какие-то маленькие каменные домики, ограды и много больших деревьев – все это для меня было ново. Но самое страшное, что я там увидел, это глубокая могила, куда должны спустить гроб с умершим мальчиком. Священник читал молитву, женщины держали под руки осиротевшую мать, рядом стояли разные люди, наверное, родственники и соседи. Когда опустили гроб в землю, мать упала на землю на краю могилы и бурно, с причитаниями,
Долгое время не уходило из моей памяти все увиденное на кладбище. Не ушло и теперь. Но время и жизнь смягчает и как бы отдаляет от нас мучительные и горькие впечатления и, не стирая их из памяти, возвращает нас к восприятию иных светлых реальностей. А иначе просто нельзя было бы жить.
Гейчик, с которым я ходил на кладбище, был одним из младших сыновей многочисленной семьи Агея Петровича и Фроси Масаровых. Он был значительно старше и меня, и Феди, но как-то так сложилось, что какое-то время мы не то что дружили с ним, а как говорится, водились. Он был хромой, поэтому, может быть, у него и не было товарищей его возраста. Что же касается нас с Федей, то нас-то было двое и нам никогда не было скучно. А Гейчик нам нравился, мы его жалели, он был добрый и какой-то обиженный, хотя никогда ни на кого не жаловался. В школу он не ходил. Мы его спрашивали, почему. Он объяснял как-то странно: потому, что его «учителка» никогда не вызывает к доске. Так и говорил, к доске, а не к доске. Гейчик очень хорошо лепил маленькие фигурки птиц, собак и лошадок. И мне и Феде фигурки эти очень нравилось, были они приятного зеленоватого цвета, тяжеленькие. Гейчик говорил, что он лепит их из глея. Мы не знали, что это такое, и он объяснил нам, что это особая глина и он один знает, где ее можно достать. Он говорил, что накопает много глея, налепит разных зверей, продаст их на базаре и купит себе новый картуз. Нам было очень интересно, как он все это будет делать. Но затея Гейчика ничем не закончилась. Он стал реже выходить на улицу и почти перестал общаться с нами. Как-то Федя спросил его, куда он подевал готовые фигурки, и он ответил, что побросал в колодец. Нам было жалко.
А Гейчика отец усадил рядом с собой на сапожницкую липку, чтобы он приучался к делу, а не болтался зря по улице. Наверное, это было правильно. Гейчик, или лучше сказать Агей Агеевич, стал хорошим сапожником.
Лето 1931-го года мне запомнилось необыкновенной, почти физически ощутимой благостью семейной жизни Я не помню, чтобы кто-то болел из нас, чтобы случились какие-нибудь осложнения бытового плана. Мама с папой никогда не скандалили, ни разу никто из детей не слышал от них грубого слова. Все шло в нашей семье спокойно и размеренно.
Мои впечатления от этого доброго лета дополняются одним воспоминанием. Откуда-то в нашем доме появилась небольшого формата, толстенькая, растрепанная малость и без обложек книжечка басен Ивана Андреевича Крылова. Первой и последних страниц в этой книжечке не было, бумага в ней была очень прочная, тонкая и совершенно пожелтевшая. Но что было замечательно в этой книге, так это то, что каждая басня была очень хорошо проиллюстрирована. Каждая басня начиналась с новой страницы, а выше названия размещалась маленькая, но подробная и очень красивая иллюстрация, выполненная с такими ювелирными, с такими мелкими деталями, что я и сейчас диву даюсь искусству художника, выполнившую такую тонкую работу. Это, бесспорно, были гравюры старинных лейпцигских мастерских.
Мне было пять лет, я довольно сносно читал, хотя писал плохо. Кстати, я и сейчас плохо пишу, почерк у меня скверный. Баснями я зачитывался и все лето не расставался с полюбившейся мне книжкой. Я не мог, разумеется, осмыслить басенных аллегорий и сюжеты басен воспринимал напрямую, как рассказ о каком-то интересном событии. Мне не мешали и не затрудняли моего чтения «излишества» старинной орфографии, все эти яти и ферты так же, как и мелкий шрифт, не усложняли моего чтения. Справедливости ради следует сказать, что заинтересовался я чтением басен благодаря изумительным иллюстрациям. Я бесконечно рассматривал эти миниатюрные картинки и вместе с папой удивлялись тому, как они красиво и как похоже нарисованы. Вот обалдевший от демьяновой ухи незадачливый Фока с шапкой в руке бежит прочь от стола, а толстомордый Демьян пытается его удержать. На заднем плане у стола дородная и симпатичная хозяйка наливает большим половником очередную порцию ухи и с удивлением смотрит вслед убегающему гостю. А вот повар в белом колпаке и с черпаком в руке увещевает кота не есть курицу. На крошечной картинке нашлось место и повару, и коту, и плите с множеством всяческих горшков, сковородок и кастрюлек, на стене изображены полки с посудой, связки лука и еще какие-то подробности. Особенно мне нравилась потрясающая иллюстрация про слона и Моську:
В давние времена, где-то в конце первого тысячелетия византийские учителя для обучения детей чтению всем другим литературным источникам предпочитали басни. Детей учили чтению по басням, потому что в детское воображение закладывались крупицы морали и правил общечеловеческих отношений. Я же навсегда остаюсь благодарен неизвестному мне издателю старинного сборника басен Крылова и талантливому художнику, иллюстрировавшему эту книгу.
За год или два до школы меня определили в детский сад, устроенный фабрикой, на которой работал папа. Детский сад почему-то называли детской площадкой. Когда я попал в это заведение, то, к своему удивлению, не обнаружил там никакой площадки. Это был двухэтажный дом на Ленинской улице с просторными светлыми комнатами, с большим садом и двором, с красивыми остатками разрушенных ворот и калитки. Дом этот принадлежал раньше купцам Петуховым, им же принадлежала и мукомольная мельница, расположенная напротив этого дома.
Отцу как примерному работнику и многосемейному выделили одну путевку в детский сад.
Вера была еще маленькая, Федя уже учился в школе, поэтому решено было, что ходить в детский сад буду я. В моей памяти ничего не осталось от моего пребывания на «детской площадке». Вот только один случай. Ребята вдруг обнаружили, что я умею читать. Они притащили откуда-то толстую старую книгу, листали ее наперебой и заставляли меня читать на разных страницах. Причем, никого не интересовало, что написано в книге, о чем в ней говорится, а было всем занятно только то, что один из них, такой же, как они, пацан и вдруг читает.
– А из другой книги можешь прочитать? – спросили меня.
Я ответил, что могу. Тут же появилось несколько солидных старинных книг. Было совершенно не понятно, откуда мальчишки их таскали. Наверно из неокончательно разграбленной библиотеки бывших хозяев дома. Книги выложили на стол и, открывая их наугад, совали мне наперебой, указывая пальцем, где я должен читать, что я и делал весьма охотно и без затруднений. Один противный пацан, очень грубый и задиристый, подошел позже других, послушал, как я читаю, а потом сказал:
– Читай, читай. Он тебя зачитает.
– Кто зачитает? – спросил я, совершенно не понимая, о ком он говорит.
– Кто, кто, – авторитетно заявил мальчишка. – Знаем, кто. Домовой!
Ребята переглянулись и притихли. Я перестал читать и огляделся. Не похоже было, чтобы в этой пустой и светлой комнате с единственным столом посередине мог находиться домовой. Ну, где ему здесь быть? Разве что вот в этой красивой, облицованной бирюзовыми плитками, печке? «Не может быть», – решил я и продолжил чтение.
В детском саду мне не нравилось, но я был послушным и ежедневно с утра уходил из дому вместе с папой. Он шел на работу, а я в детсад. Единственно, что было там хорошо, так это то, что сразу после обеда можно было уходить домой. До дома было далеко, практически на другой конец города, но я ходил один, не боялся и ни разу не заблудился. Один раз, возвращаясь из детсада, я был свидетелем необычного случая, о чем я рассказал дома, но мне никто не поверил.
Я шел уже по Шеломовской улице, миновал дом маминых родителей у старого дуба и проходил мимо дома Пискаревых, когда вдруг услышал, что позади меня кто-то бежит. Я обернулся. Высокий мужчина, босой, без картуза, в какой-то длинной, коричневого цвета хламиде, с испуганным лицом бежал по траве рядом со стежкой. За ним гнался милиционер. На улице прохожих не было, я был один единственный свидетель этой погони. И убегавший мужчина, и преследовавший его милиционер – оба они, как способные артисты при правильной режиссуре, точно выполняли свои роли: убегавший мужчина изо всех сил убегал, преследующий его милиционер добросовестно его старался догнать. Причем, все это происходило, как в немом кино, при полном молчании. Милиционер не кричал: «Стой! Стрелять буду!». Убегающий мужчина не взывал о помощи. Добежав до угла Канатной улицы, беглец повернул в сторону улицы Урицкого. Я дошел до этого перекрестка раньше милиционера и посмотрел вслед беглецу, но он как сквозь землю провалился, его нигде не было видно. В обе стороны от перекрестка Канатной улицы не было ни души. Подоспевший милиционер остановился в недоумении, преследовать было некого.