Старый гринго
Шрифт:
XXI
Гарриет Уинслоу, опознавая скрюченное тело старика, сказала: да, это мой отец — и похоронила его на Арлингтонском кладбище возле матери, которая умерла рядом с настольной лампой, побежденная в конце концов тенями. Таким образом дочь прежде всего подумала о своей бедной матери, которая очень хотела, чтобы Гарриет была бы девицей воспитанной и уважаемой, хотя настоящих джентльменов поблизости оказалось не слишком много, когда семья попала в весьма стесненные обстоятельства, но интеллектуальное развитие требовало соблюдения норм этики и соответствующею социального антуража — присутствия джентльмена. Гарриет презрела такие условности,
— Старый гринго пришел сюда за своей смертью.
В ночь его гибели она как оглушенная бродила по лагерю, а потом почувствовала страшный голод и, хотя знала, что сейчас это ощущение отнюдь не физического свойства, поняла, что только еда может принести успокоение. И неожиданно села напротив женщины, которая пекла тортильи в маленькой раскаленной печурке. Спросила среди тишины, не надо ли помочь. Взяла немного теста и слепила тортилью, наподобие той, что делала женщина, сидевшая перед ней на корточках. Потом попробовала готовые лепешки.
— Нравится? — спросила женщина.
— Да.
— Они вкусные. Скоро уйдем отсюда. Слишком мы тут засиделись.
— Не знаю. Это — ваши места. Ему действительно не хочется уходить.
— Нам какое дело? Надо идти. Я пойду за своим мужчиной, я ему стряпаю и хожу за нашими детьми. Жизнь не кончается с войной, А вы пойдете за вашим?
— Не понимаю вас.
— За нашим генералом Арройо? Вы разве не новая его солдатка?
Когда она ела тортилью рядом с этой женщиной той уже далекой ночью в диких местах или когда сидела у могилы старого гринго, помеченной именем ее отца, и еще позже, уже в старости, когда вспоминала обо всем этом в одиночестве, ее не покидало чувство сострадания, которому она, наверное, изменила один раз в жизни, когда затребовала тело старого гринго, зная о неизбежных трагичных последствиях. Но что такое подлинное сострадание, она узнала именно в силу этого своего прегрешения, и внушили его ей молодой мексиканский революционер, который постоянно жертвовал жизнью, и старый североамериканский писатель, который искал смерти; они дали ей возможность существовать, жить дальше — здесь ли, в Соединенных Штатах, там ли, в Мексике, где угодно: жалость — вот название чувства, с которым Гарриет Уинслоу смотрела в лицо насилия и в лицо славы, ибо когда-нибудь и то и другое являют свою суть и обнажают истинные черты смерти.
Потом разразилась Первая мировая война, а революция по ту сторону южной границы США отступила с первых страниц газет, пока Вилья не вторгся в пограничный поселок штата Нью-Мексико и генерал Першинг [51] не был направлен преследовать его в горы Чиуауа, и, конечно, не смог его изловить — не только потому, что Вилья знал эти ущелья и эти пыльные дороги как свои пять пальцев, а по другой, гораздо более значительной причине: Панчо Вилью мог убить только предатель.
51
Джон Джозеф Першинг — американский генерал, возглавлявший вооруженную интервенцию США в Мексику в 1916 г.
Поэтому, говорит Гарриет Уинслоу, она бы хотела, несмотря ни на что, присутствовать на казни генерала Томаса Арройо и собственными глазами видеть пресечение
После смерти обоих Гарриет Уинслоу вышла из своего номера в отеле Камарго. Она издалека слышала полуночный расстрел: старый гринго умер второй раз. Затем последовал следующий расстрел — первая смерть и сухой одиночный выстрел. Арройо тоже умер дважды.
В зале отеля — в патио с изразцами, цветами и канарейками — ее ждала луноликая женщина. И ничего ей не сказала. Гарриет последовала за ней к заброшенной часовне. Панчо Вилья стоял в дверях и, увидя их, снял шляпу. Гарриет увидела его темную голову с примятыми, прилипшими к вискам от пота волосами. Вилья взял под руку луноликую женщину.
— Вы — достойная женщина, донья, и понятливая.
— Не надо никаких объяснений, Доротео Аранго. Ты мне известен с той поры, когда федералы преследовали тебя как разбойника.
— Вы бросили свой дом, я бросил свой.
— У тебя не было дома, Доротео Аранго.
— Но теперь я — Франсиско Вилья и преследую их за насилие над сестрами и за расправы над родителями. Я никогда не допускал несправедливости. Они отняли у меня мой дом.
— Мой мужчина мертв, Доротео Аранго.
— Томас Арройо думал, что смог вернуться в свой дом, в поместье Миранды. Но никто не имеет на это права, пока не победит революция. Сейчас революция — наш дом. Или Томас этого не знал? Если каждый из моих людей останется в своем доме, добравшись до него, то революции конец. Теперь всякий, кому захочется остаться дома, вспомнит, что случилось с Томасом Арройо. Это — армия, донья, и порой приходится на части рвать свое сердце, чтобы другим неповадно было.
— Когда-нибудь и ты захочешь вернуться на свою землю, Доротео.
— Только чтобы там умереть, донья, да.
— Хорошо, генерал Вилья. Я навсегда запомню, что родной дом — еще более непостижимая вещь, чем смерть.
Доротео Вилья обернулся к Гарриет и сказал, что она правильно делала, когда хотела создать школу и наладить работы в поместье. Именно это повстанцы делают на всей территории мексиканского севера: организуют школы, распределяют земли, вешают ростовщиков и прощают долги.
— Но иногда всего этого не видно, потому что в то же время надо выиграть войну. Вам вот удалось выиграть. Хороните своего папочку, который, как говорят, был храбрый человек, и расскажите там, у себя, что Панчо Вилья — человек с сердцем, но и солдат, идущий напролом. Со мной шутки плохи.
Посмотрел на женщин, надел сомбреро и сказал:
— Можете войти посмотреть на своих мужчин.
Там лежали трупы Томаса Арройо и старого гринго. Луноликая женщина заплакала, потом закричала, а Гарриет Уинслоу вспомнилось, что Томас Арройо впервые вскричал с этой безутешной женщиной от одной только радости, что может не таиться, любя женщину, и Гарриет Уинслоу вспомнилось также, что и она впервые почувствовала себя женщиной с этим мертвым мужчиной.
— Мой муж-сынок, мой муж-сынок, — кричала возлюбленная Томаса Арройо в ночь бдения возле покойных в церкви Камарго, где Христос, замурованный в стекло, увенчанный шипами и зачем-то прикрытый мантией, смотрел на них с высоты пустого ящика из-под пива.