Стать Лютовым

Маркиш Перец Давидович

Были и дети у Гедали и Ривы, да. Был сын-первенец, было двое дочерей. Все они давным-давно разъехались по чужим краям, не признав город Козельск ни родиной, ни просто красивым милым местом. Сын выбился в начальники на Урале, одна дочь жила где-то на электростанции, а другая, по-русски Верочка, вышла замуж за поляка и уехала в Польшу. Письма от детей приходили редко, особенно из Польши: "Мы живы и здоровы, чего и вам, бесценные родители, желаем, в вашем Козельске". Но и сам Гедали тоже не глядел на Козельск со слезами нежного умиления на старых глазах. Угодил

он сюда случайно, уже после победы пролетариата, угодил по той причине, что жила здесь дальняя родственница пивной торговки - двоюродная, что ли, тетя, совсем уже ветхая старушка. А как она сюда, в исторический город Козельск, попала, придурковатая тетя вспомнить не могла и на вопросы любознательного к семейной истории Гедали отвечала невпопад, а то и понуро молчала, таилась.

Гедали, таким образом, не с кем было и словом перемолвиться. С пивной Ривой всё было уже давным-давно переговорено, и не один раз; а доброжелательный мерин хоть и слушал внимательно, наставив ухо, но на жалобы хозяина о том, что в Козельске, в отличие от Житомира, нет синагоги, никак не реагировал.

Как меня занесло в этот городишко, не имеет никакого значения. Следователь допрашивал меня, я чистосердечно признался, что приехал туда на пассажирском поезде, а после того, как мне вывернули три пальца на левой руке и разбили коленный сустав, дал признательные показания на Гедали и бабу Раю. Еще немного - и несдобровать бы мерину, я б и его вывел на чистую воду.

Навин дал мне задание, я на месте, я выхожу из железнодорожного вагона. Журчит речка Жиздра, из нее пили когда-то кони хана Батыя, но любимому этому внуку Чингисхана и в дурном сне не снилось, что антисоветская баба Рива жиздринской водою будет разбавлять пиво в своей палатке.

Еврей так же хорошо виден в городе Козельске, как амазонский попугай на Северном полюсе. И вот мы с Гедали уже сидим в его развалюхе, устоявшей против татар, мы пьем чай с мухами, мы говорим на идиш. И этого хан Бату тоже не мог предвидеть, при всем уважении к его полководческому дару.

– Возможно, мы где-то встречались,- сказал я, бренча ложечкой о стенки кружки.

– Что вы бренчите ложечкой?
– уклончиво сказал Гедали и направил палец вверх, как серебряный карандаш.- Вы что, думаете, что от этого бренчанья чай сделается сладким? Тогда бренчите, бренчите!

– Возможно, мы встречались в Житомире, рэб Гедали,- продолжал я.Игрушечный дворец, цилиндр на гвоздике. Сушеная акула.

– Сушеная акула - любимый провиант японских трудящихся, которые так хотят устроить у себя интернациональ,- вздохнул Гедали.- Меня зовут Геннадий, на всякий случай. Геннадий Андреевич.

– Что хочет услышать еврей от другого еврея, которого почему-то зовут Геннадий?
– спросил я.

– Ну, что?
– повторил мой вопрос Гедали.

– Вот!
– сказал я.- Тут мы пришли на опушку, впереди лес, в лесу болото. Мы обойдем это болото, рэб Геннадий Андреевич.

– Ну, вперед!
– сказал Гедали.- Спрашивайте уже, наконец.

– Вот вы сидите здесь при вашем старье, при вашей бабе Рае и при ваших болячках,- сказал

я и наклонился вперед и вниз, чтобы увидеть глаза на опущенном лице Гедали.- Кругом сплошные гои. Вы хотите поехать в Палестину и есть там селедочную голову из одной миски с другими евреями?

– Почему вы имеете интерес к этому вопросу?
– помолчав, спросил Гедали.Вы что, чекист?

– И да, и нет,- сказал я.- Иисус Навин послал меня, Иуду Гросмана, спросить вас об этом. Так вы едете?

– А вы едете?
– спросил Гедали.

– Значит, нет...- сказал я.- Царь вас бил, белые вас били, красные вас били. Вы бежали, вы падали, ваша душа вся в синяках. Веселье вышло из вас, как пар изо рта. Почему "нет"?

– Я не знаю,- сказал Гедали, и вдруг всхлипнул, и прижал двумя пальцами уголки глаз.- А вы знаете, почему мы не едем, вы, умник? Большой пароход, потом железная дорога, потом баранчики поют в апельсиновом саду, а мы не едем.

Мы не едем, думал я, глядя в жидкий чай, налитый в пивную кружку. Не едем, потому что нам страшно, мы боимся потерять: а вдруг здесь будет когда-нибудь лучше, чем там? Мы привыкли, что мы другие среди одинаковых, мы не к месту, и эту неуместность мы тащим над головами, как флаг на палке. Нам нравится быть другими, мы по-своему гордимся тем, что нас не любят или, наоборот, любят неизвестно за что. В Палестине, где поют баранчики и девушки с овечьими глазами кушают по субботам рахат-лукум, не получится быть другими: мы будем там как все.

– Вы добрый человек, рэб Гедали,- сказал я,- и, хотя в Козельске нет синагоги, вы сами себе синагога. Почему бы вашей рабе Рае не открыть пивную палатку под апельсиновым деревом и не разбавлять пиво водой из реки Иордан? Подумайте о детях в конце концов!

– Добрые люди идут у нас поштучно,- сказал Гедали,- а злые вразвес. Это раз. И, кроме того, надежда хуже ржавчины, надежда душу точит. Пока еврей надеется, что в Козельске вырастет фига на березе, он никуда не поедет. Вопрос: кто ему дал такую надежду?

– Кто?
– спросил я, потому что Гедали оставил специальное место для такого вопроса.

– Революция!
– сказал Гедали.- Вот кто.

– И вы надеетесь?
– спросил я.

– И вы надеетесь,- сказал Гедали.- Иначе вы бы уже махали тяпкой в долине Ездрелонской... Фиги на березе, бананы на сосне.

– А что же дети?
– спросил я.

– Нет,- сказал Гедали.- Дети - нет, и даже не хлопочите. Они хуже, чем надеются: они верят. Они смотрели на нас, вместо того чтобы отворачиваться, и теперь на их глаза нашла порча.

Гедали замолчал, опершись о стол острыми локотками. Лицо его налилось серебряной стариковской кровью и посветлело, взгляд расплылся. Он что-то бормотал, как во сне. Потом он встряхнулся и продолжал:

– Ваш пароход сел на мель, рэб красный командир,- продолжал Гедали.- Стоп, машина! Мы цепляемся друг за друга, и боимся утонуть, и боимся жить дальше. Счастье ушло с этого корабля вместе с крысами. Что осталось,

я вас спрашиваю?

– Надежда,- пробормотал я.- Вы же сами говорите...