Статьи из газеты «Вечерний клуб»
Шрифт:
Одним нашим человеком оказалась Анастасия Павловна Знаменская, дочь небезызвестного Пал Палыча и судмедэксперта Алексеевой. Знаменской было чуть за тридцать. Ей вот уже лет шесть было чуть за тридцать. У нее было бледное, одутловатое лицо, неопределенно-мутные глаза, бесформенная фигура и бесцветные брови. Чувствовалось, однако, что если прислонить ее в тихом месте к теплой стенке и около часу поработать над ее универсальной внешностью, из нее вполне может получиться как минимум Елена Яковлева. Знаменская немедленно потребовала кофе, без которого не функционировала,
— Да, — сказала она досадливо, — слушаю… Опять ты, Леша? Да не забуду, не забуду, — она достала из сумки какую-то таблетку и поспешно проглотила. — Да, обедала… Да, схожу… Нет, не болит… Да, обязательно помажу… Не следи ты так за мной, честное слово, я же не маленькая! Что? Нет, не постирала… Ты постирал их? Спасибо, Лешик… Высморкаться? Да не забуду я высморкаться! — И Знаменская с остервенением отключилась. После она долго терла лоб.
— Скажите, — обратилась она к писателю, — я видела у вас на двери следы взлома. Это не может иметь отношения к делу?
— Нет, — стыдливо потупился писатель. — Наверное, нет… Видите ли, я возвращался вчера домой… ну, позволил себе в редакции, с друзьями, глоток-другой шартреза… И неправильно вставил ключ в замок. Пришлось выколачивать отверткой. Но там все работает, можете проверить…
— Это я проверю, — устало отмахнулась Знаменская. Голос ее становился все тише, глуше, глаза анемически закатывались. — А вот бокалы… вы что, и за работой пьете… свой шартрез?
— Никогда! — горячо воскликнул писатель. — В моем исследовании «Творец и конец» как дважды два доказано, что это ведет к стремительной деградации!
— Ну, все мы с годами не улучшаемся, — добавила Знаменская. Слова ее были уже почти неразличимы. — Можно еще кофе? И булочку, пожалуйста…
Чувствовалось, что основным занятием и топливом этой женщины было непрестанное кофепитие, поскольку ничего другого от нее как аналитика и не требовалось.
— Как назывался ваш роман? — спросила она после очередной порции спасительного напитка.
— «Антропос и кружевные перчатки», — выдавил Алтурин.
— Перчатки, перчатки… Что-то мне это напоминает… Обратите внимание, на бокалах нет отпечатков. Это ваши бокалы?
— Мои, — кивнул писатель.
— И вино ваше?
— Да, у меня в баре стояла бутылка мартини, теперь она открыта и ополовинена…
— Хм, — хмыкнула Знаменская, закуривая. — Отпечатков тоже нет… Явно кто-то в перчатках. Это не мог сделать кто-нибудь из ваших героев?
— Загнули, матушка, — сочно рассмеялся Алтурин. — Герои оживают только в детективах.
— Тогда вы находитесь под гипнозом, — тихо, но решительно сказала Знаменская. — Можно еще кофе? Так вот: некий специально обученный сотрудник КГБ… строго засекреченный… обладающий редким даром гипноза… получает приказ устранить вас, писателя, потому что вы в своих детективах точно угадали фабулу будущего покушения на президента. Сотрудник по кличке Бизон зазомбировал вас в автобусе… вы ездите в автобусе?
— У меня «семерка», —
— Значит, он зазомбировал вас в «семерке», — не смутилась Знаменская. Попал он туда сквозь дверь, незаметно для вас. Их там этому учат. Как вам такая версия?
Алтурин понял, что работа в издательстве и профессия матушки наложили на Знаменскую несмываемый отпечаток. Дождавшись, когда после очередной кофейной инъекции она снова обретет способность шевелиться, он сослался на дела и выпроводил хазаровскую следовательницу. Через полчаса по его звонку явился рыжеусый, высокий и неуместно веселый лейтенант милиции.
— Пингвинов, — представился он. — Что пропало?
— Все пропало, — вздохнул Алтурин и рассказал свою историю.
Пингвинов долго и придирчиво изучал бокалы.
— Отпечатков губ нет, — сказал он с усмешкой. — Только наливали, но не пили. И руки дрожали — то ли перепугали вы их своим романом, то ли бутылка тяжелая…
— Обычное «мартини», ноль семьдесят пять, — вздохнул писатель.
Его жена давно вернулась от визажиста, дочь пришла с прогулки и теперь наряжалась перед зеркалом в материнскую белую кружевную ночную рубашку, купленную во время семейного отдыха в Греции. Вот пустозвонка растет, подумал писатель. Вся в мать, одни наряды и шоколад на уме…
— Харитон! — воскликнула жена Алтурина, открывая свой платяной шкаф. — Смотри, у меня тоже все перерыто!
Пингвинов легко вскочил с места, вежливо спросил: «Вы позволите?» — и отодвинул хозяйку в сторону. После того, как дверца была открыта, смятые вещи большими комками повалились с полок: похоже, их сначала вывалили на пол, затем спешно, кучей затолкали обратно. Полировка двери хранила на себе большую и давнюю коллекцию хозяйских отпечатков — взрослых повыше и детских пониже; похоже, мебель давно не чистили. Пингвинов был уверен, что ничего не найдет, но на всякий случай снял отпечатки.
Затем была призвана няня Света. Двадцатитрехлетняя выпускница иняза, хлопая длинными ресницами и нервно обдирая дотоле безупречный вишневый лак с ногтей, сообщила, что с утра они с Лизой занимались математикой и английским, затем обедали, потом Лиза тихо-тихо играла у себя в комнате под ее пристальным наблюдением, а с шестнадцати ноль-ноль до девятнадцати тридцати они пребывали на длительной прогулке в парке.
— Следовательно, в это время и произошло ограбление, — напряженно и не вполне естественно произнес писатель.
— Больше ничего не пропало?
— Пропало! — вскрикнула Алтурина, которая как раз пересчитывала свои драгоценности. — Брошка, большая золотая брошка с рубинами, в форме змеи.
— Где-то я это уже слышал, — подумал писатель и в десятый раз потер лоб рукой. — Какие, по вашему, шакалы? В форме змеи… Тьфу ты, черт, какая чушь лезет в голову…
Жена Алтурина меж тем бушевала:
— Самая безвкусная моя вещь! Я полгода ее не надевала! Кто мог польститься?
— Ну, если взяли и роман, — стало быть, вкус у них приличный, — самодовольно заметил Харитон.