Статьи, рассказы, наброски (сборник)
Шрифт:
– Именно!
– закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
– Купил ты, к примеру, три бутылки, - продолжал Всемизвестный, - и...
– Закуску!!
– Тиш-ше!!
– Да, и закуску...
– Огурцами хорошо закусывать...
– Тиш-ше!..
– Пришел домой, -продолжал Всемизвестный, - занавески на окнах спустил, чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил...
–
– воскликнул пораженный Петя, - что вы такое говорите?!
– И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает, - продолжал Всемизвестный.
– Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой, после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за волосы на улицу! Кому это нужно? Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с синяками - и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось не очень-то пойдет хвастаться.
– Браво?!
– закричали Банкин, Закускин и Кo. Аплодисменты загремели на водочной стороне. Встал Петя и сказал:
– За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша, товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в "Гудок". Это неслыханное безобразие!!
– Очень я тебя боюсь, - ответил Всемизвестный.
– Сообщай!
И конец истории потонул в выкриках собрания.
* Михаил Булгаков. Три копейки
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Старший стрелочник станции Орехово явился получать свое жалованье.
Плательщик щелкнул на счетах и сказал ему так:
– Жалованье: вам причитается - 25 р. 80 к. (щелк!). Кредит в ТПО с вас 12 р. 50 к. (щелк!). "Гудок" - 65 коп. (щелк). Кредит Москвошвей - 12 р. 50 к. На школу - 12 коп.
Итого вам причитается на руки... (щелк! щелк!) Т-р-и к-о-п-е-й-к-и. По-лу-чи-те.
Стрелочник покачнулся, но не упал, потому что сзади него вырос хвост.
– Вам чего?
– спросил стрелочник, поворачиваясь.
– Я - МОПР, - сказал первый.
– Я - друг детей, - сказал второй.
– Я - касса взаимопомощи, - третий.
– Я - профсоюз, - четвертый.
– Я - Доброхим, - пятый.
– Я - Доброфлот, - шестой.
– Тэк-с, - сказал стрелочник.
– Вот, братцы, три копейки, берите и делите, как хотите. И тут он увидал еще одного.
– Чего?
– спросил стрелочник коротко.
– На знамя, - ответил коротко спрошенный. Стрелочник снял одежу и сказал:
– Только сами сшейте, а сапоги - жене.
И еще один был.
– На бюст!
– сказал еще один.
Голый стрелочник немного подумал, потом сказал:
– Берите, братцы, вместо бюста меня. Поставите на подоконник.
– Нельзя, - ответили ему, - вы - непохожий...
– Ну, тогда как хотите, - ответил стрелочник и вышел.
– Куда ты идешь голый?
– спросили его.
– К скорому поезду, - ответил стрелочник.
– Куды ж поедешь в таком виде?
– Никуды я не поеду, - ответил стрелочник, - посижу до следующего
* Михаил Булгаков. Сорок сороков
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Решительно скажу: едва
Другая сыщется столица как Москва.
Панорама первая. Голые времена
Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921-го года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва - мать, Москва - родной город. Итак, первая панорама: глыба мрака и три огня.
Затем Москва показалась при дневном освещении, сперва в слезливом осеннем тумане, в последующие дни в жгучем морозе. Белые дни и драповое пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз. Мерз и бегал. Бегал и мерз.
Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный - рожденный ползать, - и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т. под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской.
К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались небольшие красивые камушки вроде аметистов.
Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я - закален.
Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска "Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала руками и сипло бормотала:
– Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!