Статьи военных лет
Шрифт:
Все неясно пока, как в этом скучном осеннем дождике, что моросит сейчас над Германией. Саженые леса шпалерами, как по команде «хальт», стоят во всю длину нашей дороги. Всё в порядке, будто ничего и не было. Но изредка промелькнёт штабель аккуратно сложенного битого военного железа, подготовленного к отправке на переплав, да ещё вспыхнут, как пламя в тумане, красные, одетые цветами, могилки наших товарищей по славе и победа… Наконец-то Эльба и Дрезден, когда-то — славянский городок Драждяны. Машина проходит через центр, до такой степени искрошенный последнею американскою бомбёжкой, что вряд ли что-нибудь здесь подлежит ремонту. Пусто, как в Помпее. Невозможно распознать, чем всё это было во времена курфюрстов, нескольких Августов, тащивших сюда сокровища со всей Европы. Вот что сделал из Германии последний её правитель. Здесь
Лютер лежит безрукий, на боку. Он как бы отвернулся от неба, потому что и небо отвернулось от него. Рядом стоят его медные сапоги. В зеленоватой глазнице скопилась дождевая вода. Он как бы плачет. Не верю тебе, Мартин Лютер. Небось, и поверженный ты ещё полагаешь в тайне, что немецкий гвоздь самая превосходная штука на свете!..
Германия.
«Правда», 24 октября 1945 г.
Нюрнбергский змий
Следуйте за мною, я поведу вас в здание Нюрнбергского суда. Мы двинемся из Гранд-отеля прямо на северо-запад, вдоль бесконечной шеренги фантастических развалин. При виде их плохо верится, что ещё недавно сюда ездили паломники полюбоваться на домик Дюрера и витражи Гиршфогеля. Нет у нас дорогих воспоминаний в Нюрнберге; ни Дюрер, ни Меланхтон не сумеют обелить позднейших прегрешений Нюрнберга; нас не тронут поэтому эти битые черепки и нечёсаные космы рваной арматуры.
Нам придётся итти долго, пока не станет тошно от зрелища опустошения и встречных теней, которые будут опускать перед нами дряхлые тысячелетние глаза, чтобы взглядом не прожечь на нас одежды, — итти пока не остановит часовой. Это случится возле громадного серого дома с дверьми, как могильные плиты. Американский солдат искоса взглянет на полосатый пропуск и бросит сквозь зубы: — о-кэй. Потом нас поглотят лабиринты коридоров и лестниц, полные простудных сквозняков и людей, со всех концов мира притащивших сюда вороха протоколов и улик. К десяти все займут отведённые места, и тогда вступит в действие сложный механизм Международного Военного Трибунала.
Пока не ввели обвиняемых, оглядите просторный зал. Здесь и в сумерки стоит ровный электрический полдень: ничто не ускользнёт от внимания судей. Смотрите, над дверьми, ещё от прежних времён, сохранились эмблемы правосудия — весы Фемиды и библейские скрижали с правилами общественного поведения. Сегодня они читаются несколько иначе, чем в моисеевы времена. «Не убий, не укради труда брата твоего, не пожелай добра соседа твоего, ни хлеба и нефти, ни жизненных пространств его, и тогда не постигнут тебя фугаски возмездия или сиротство и слёзы — малюток твоих, или сердца народа твоего — горькое разочарование разгрома!». Несколько ближе, на том же уровне, два голых бронзовых парня с мечом и ликторским пучком, образы воинствующего фашизма, стерегут большой гербообразный барельеф. На нём изображено грехопадение Евы. Хитрый змий обвил древо познания, и женщина уже взяла в руку яблоко непрощаемого греха…
В глазах европейца эта картинка должна приобретать теперь особое символическое значение, если только на место Евы подставить самую Европу. Для полноты впечатления надо здесь припомнить географию гнусных событий, происшедших за последнюю четверть века в Германии. Трём своим именитым согражданам — рыцарю Мартину Бегаиму, Христофору Деннеру и Петеру Генлейну — нюрнбержцы соответственно присваивают изобретение глобуса, кларнета и часов. Однако бегло полистав историю материальной культуры, легко опровергнуть эту самонадеянную немецкую «липу», к слову, ничем не отличающуюся от прочих сомнительных доказательств германского превосходства. Нынешний, догола раздетый бомбардировками город Нюрнберг останется в памяти потомков как родина неплохого местного пива, фаберовских карандашей и в первую очередь фашизма.
Именно из здешней каменистой почвы вырвались первые языки дьявольского пламени,
Над покойником принято перечислять главнейшие этапы его жизненного пути. Признаёмся, кстати: приятно поговорить над свежей могилкой такого мертвеца. Нюрнберг был, так сказать, начальным очагом всех европейских бедствий. Здесь находилось здание имперского партейтага, здесь созревала теория империалистического паразитизма, отсюда, пока вполголоса, Гитлер бормотал Германии свои подлые обещания свернуть шею всей негерманской части человечества. Отсюда заговорщики рванулись к власти на Берлин, и в ту пору мы навсегда запомнили истерический, уже во всю глотку, визг фюрера, портивший все радиоприемники мира. В этой столице бредовая мечта о завоевании планеты приобрела облик реальной угрозы. Но впереди был ещё Мюнхен, за которым расстилалось уже свободное поле для надмирного владычества. Здесь-то и приняла Европа кровавое яблочко Гитлера.
Не будучи провидцами, мы, однако, могли бы полностью привести блудливые и тёмные речи, которые в те дни змий нашептал в ухо женщины. Чаше всего там употреблялись слова: Россия, Восток, славянство, революция, Азия, еврейство, большевизм, Советы — обычная и скудная октава всех фашистских шарманок мира. В скорости после того Европа захрустела в кольцах гада. Мы ещё не подсчитали, сколько мир потратил денег, металла и молодых жизней, чтобы вогнать фашистскую заразу назад в нынешнюю нюрнбергскую берлогу.
Про Мюнхен мы напомнили не затем, чтобы испортить ленч какому-нибудь благородному господину, а лишь потому, что нам известна живучесть искусителя. И верно: гадина схвачена за горло, и вставлена туда стальная распорка, и вырван ядовитый зуб; теперь это просто длинная кишка с тухлой политической начинкой, обвисшая на древе. Но значит ещё не полностью обезврежен змий: ещё сипит разверстая пасть, и все слышат, как знакомая отравленная ложь каплет из неё на землю. Опять и опять кое-где склоняется ухо женщины послушать ядовитую брехню про несуществующие козни Востока, про Россию, про прямой, простой и добрый народ, которому, — так и быть, выдам эту страшную тайну! — действительно опостылело 28 лет назад жить прежним варварским порядком, где всё сильное пожирает всё зазевавшееся, где призванием человека считается умножение нулей на текущем счету, где за маленьких вступаются лишь, когда их убьют сто тысяч сразу, где война есть выгодное коммерческое предприятие, где помирают с голоду на грудах гниющей пищи. Величайшие освободительные добродетели народа моего ставятся ему в вину.
Кажется, на всех языках мира существует сказка про Змея-Горыныча. Уж верно нет такой старухи на земле, чтобы не сказывала её затихшим внучаткам в глухую мятельную ночь: на высокой королевской горе змей жжёт и жрёт прекрасную земную красоту, нет на него ни управы, ни устрашения. Его развали мечом на части, а он срастается, — руби ему по сто раз пакостную его башку, а она, глянь, вновь пристала на прежнее место. Но вот является светлый витязь из неизвестной страны, с лёгким святым мечом и особой сноровкой на одоление гада, и начинается огненный поединок, и распадаются смертные змеиные кольца, и ярче начинает светить солнышко в небе. Этим заветным секретцем, величайшим изобретением нашего века, которого, кстати, мы не пытаемся утаить от других народов, владеем сегодня только мы. И потому верю я, что тысячу лет спустя безымянный герой в этой отличной неумирающей сказке приобретёт национальные черты моего, советского народа. И уж коли на то пошло, поговорим начистоту: может, незачем мне было оглядываться на горькую пустыню, откуда вывел нас Ленин? Мы уже вступили в обетованные рубежи, и пусть прочие раскомаривают себя как им вздумается. Правда, слов нет!.. но только этот вчерашний день уже не одним набегом пытался вытоптать наши неокрепшие сады: у нас доныне рвутся мины в полях, а наши сестры ютятся с детишками в землянках. Нашего ущерба не возместить, если даже всю Германию на сто лет вперёд продать. Мы этого забыть никак не можем!