Статьи военных лет
Шрифт:
А они много могли бы рассказать ещё — про «фосфорные» эксперименты в Бухенвальде, про упражнения по искусственному деторождению… Но хватит, пожалуй! Эта человеческая дрянь ответит за всё на нюрнбергском трибунале… И этого будет недостаточно, если Германия до последней былинки не проникнется сознанием содеянного злодейства. Было бы справедливо набить все витрины её городов фотографиями Дахау и Бухенвальда, чтоб стояли и глядели на них годами, пока мозоли не вырастут на глазах. Надо отобрать у них возможность когда-нибудь, хоть через десяток поколений, возвеличить фашизм, как всенациональный подвиг.
Мне кажется, что утомление всякой цивилизации начинается с помрачения национальной морали. За тысячу лет много ли раз пытался Запад промыть и почистить старые, запущенные водоёмы своей культуры? Благодеяния цивилизации становятся людским проклятьем, когда они не
…Нет, культура не умрёт на земле. Залог этому, будем надеяться, — новый послевоенный мир и прежде всего вы — граждане Советской страны. Мы чтим святыни и помним прошлое, как грозный и нужный урок. Наши утраты в войне — больше, чем у всех других на свете, но нас не веселят развалины Европы. Миллиарды умных трудодней погребены навечно под этим багровым, как свежее мясо, щебнем. Мы сопоставляем это с другими возможными вариантами человеческого поведения и хотим знать, когда же повзрослеет мир. Мы — люди.
Я кланяюсь вам отсюда, всем врачам моей страны, генералам и рядовым советской медицины, которые радуются, как личному счастью, принимая на руки маленькое тельце нового гражданина вселенной, и горюют, как о собственном несчастье, когда смерть крадёт у них из-под рук свою добычу. Я думаю о нашем простом сельском враче, у которого нет пока ни сверкающих никелем и керамикой операционных, который ночью сам ремонтирует старенький шприц, у которого порой единственный инструмент — безупречное мастерство и проникновение в инженерию человеческого тела. Он видит в человеке не кролика, как эти гномы из Дахау, а прежде всего — свободного творца хлеба, песен и машин. Только воистину живое умеет ценить жизнь. И потому безвестный врач где-нибудь в крохотном городке Чистополе на Каме представляется мне — из университетского города Нюрнберга — величайшим гуманистом на свете.
Нюрнберг.
«Правда», 22 декабря 1945 г.
Слово о первом депутате
Без остановки мчится время, даже когда мы спим или любим. Возница-время гонит своих коней, и, как глянешь порой под их стремительные копыта, — до боли зарябит в глазах и дух захватит от щемящего встречного ветра. И как это ухитряется удержать в себе все это наша память!.. Только что, скинув с себя бушлаты, кидались в контратаку, на колючую вражескую оборону севастопольские моряки… но вот уже шелестят в небе цветные шёлковые звёзды московского салюта, а через минутку всё позади: и плывучие зарева Смоленщины, и осатанелый дребезг боя, и даже слёзы сироток и матерей, обладающие жестоким свойством высыхать под солнцем победы… Было или не было?
И снова ни копотинки в девственном небе января. И чуть растерянная послевоенная тишина, как громадный демобилизованный солдат, не знающий, за что ему приняться сначала. И пахнет свежей сосновой щепой морозный воздух. И уже нарядные, краше прежних, избицы пестрят на зловеще обугленных пустырях. И скоро позовут на пироги бесчисленных свадеб, крестин и октябрин. Скоро молоденькое советское племя, как весёлая озимь, подымется в пространствах наших, и ещё раз, из края в край, пройдётся круговая всенародная чарка за удаль отцов, за нашу нетускнеющую мечту, за нынешнего её хранителя и отца. То-то будет плясу и здравиц, песня всхлынет под самые облака, и барабанно взгудит земля, и леса зашатаются, как хмельные. А уж мы поднажмём, товарищ, чтоб было чем отгулять на том главном пиру и чем одарить молодых на разживу, пока не запустят в почву собственных корешков. Полны карманы и закрома насыплем мы им и уголька, и нефти, и спелого пшеничного зерна, и доброй стали н а з у б о к, — без чего не растут нынче великаны. — Исправному родителю нет ничего отрадней счастливого смеха его ребяток.
— Торжествуй, юность, отвоёванная у всесветного злодейства!..
Всё это будет лишь завтра, когда начнёт выкладывать свои дары победа, а пока — останови своих коней, возница! Хотим сойти и постоять в молчании минутку на самом важном перегоне нашей жизни. Хотим оглянуться на дорогу, которую на чортовых скоростях мы проскакали в четверть века. Хотим проститься с павшими героями, что как факелы, пылают позади в невыразимом огнедышащем мраке минувшей войны; отныне при свете их школьники мира станут читать учебник
Оттого ли, что равномерно и поровну стареет поколенье, мнится мне, что всё те же вы, мои современники, как и семнадцать лет назад, когда лишь начиналось сталинское преображение страны. Только сильней засеребрились головы стариков да возмужалость политической зрелости проступила в облике советской молодёжи. Что ж, воинская деятельность была в эти годы вершиной государственной деятельности, как её понимаем мы. Правда, солдаты ещё не смыли порохового нагара со своих рано огрубелых и прекрасных лиц, не сошли пока кровавые мозоли с милых, хлопотливых рук наших сестёр и матерей. Но я объездил много чужих городов и не нашёл лиц юнее и красивей ваших. Значит, подвиг умножает стократ человеческую пригожесть, а юность измеряется не количеством отжитых дней, а величием дел, которые надлежит ей совершить впереди. Будем же завтрашние наши дела равнять по вчерашним!
Для этого давай оглянемся, товарищ, на наши прежние свершенья. Давно ли гремела сталинградская канонада и танки с двух сторон смертно сшибались на Курской дуге? Давно ли волчьи стаи безнаказанно промышляли на дорогах двух смежных материков, а вот уже и клока не осталось от главного фашистского поганца, — хоть бы зубок его найти, что за штука такая, которую он сбирался вонзить с наскоку в наше горло. Глядишь, уж и солнышко по-февральски крепнет в весенеющем небе, ибо по слову древней Кормчей книги именно солнце старается пожрать этот символический вояк. И слизнул бы, каб не мы!.. И вот волчьи атаманы надёжно сидят в нюрнбергских казематах, зализывая плешины да подпалины на боках. И снова в сборе наша семья, и отец наш с нами, и наши клинки пуще прежнего сверкают на зорьках, шлифованные о шершавые загривки фашистских скотов. И есть у нас нынче время снова созвать со всего отечества знатных людей, достойных по разуму, дарованью или мастерству слиться в единый мозг государства. Здесь народ мой и совесть велят мне сказать слово о товарище Сталине, первом депутате нашей земли.
Не море я, даже не ласковое северное озерко, чтоб отразить хоть в малой доле величие светила, видимого ныне со всех краёв вселенной. В большой реке народной жизни я только капля, которой коснулся живительный и острый луч звезды. Люди моего возраста засвидетельствуют правду моих слов; они ещё застали старое, помнят жестокую, такую напрасную русскую тоску о несбыточной правде. Мы все были зачаты ещё в потёмках мира, и нам дано поэтому сравнить недавнюю полночь и нынешний полдень России. У меня также нет возможности перечислить одну за другой все даты сталинской деятельности, потому что каждою из них обозначена целая полоса нашей общественной мысли. Моё дело сегодня — вычертить на полном взлёте поэтическую орбиту звезды, проходящую перед нами… Конечно, моя здравица Сталину пропитана звучаньем лишь великорусского слова, но пусть на всесемейном торжестве и остальные советские народы устами своих поэтов вырастят во славу его цветы человеческой речи. И чего не доскажет наше перо, про то с избытком восполнит песня.
Не вчера мой народ поселился на своей великой равнине. Мы обращаем взор назад, в первозданную петровскую метель. Свирепое пламя этого чернорабочего царя, на целый век разодравшее древний мрак России, потом отодвинулось в дремучую вечность и перестало согревать корни национального прогресса. Новая ночь нависла на чудовищных просторах наших. Ползучие крепостные гады поселились на тёплой народной груди. Бились и в ту пору горячие набатные сердца, одно на миллионы забитых и несчастных человеческих особей, — нельзя считать за признак процветанья сытое брюхо удачливого хищника или даже нарядную духовную нищету устоявшегося рабства. Время наших прадедов стало тяжким, как будни кандальника, и удивления достойно, что даже среди такой, на столетье затянувшейся зимы не угасали родники совести народной, бившие то — живой водой, а порою и чистым пламенем. И каждый раз на смену одному возникал другой, а иногда и в сотню голосов отзывалась им душа России. Нет, никогда не прекращалась эта подземная перекличка великих народных сил, погребённых под ледником крепостничества. Такие разные — Ломоносов и Радищев, Пушкин и Чернышевский, они шли к одной цели, умному народному благу, — как кровь отовсюду стремится к сердцу. Вот почему даже в самую глухую полночь на весь мир светились так таинственно и прекрасно арктические снега России…