Статьи. Журнальная полемика
Шрифт:
Среди вариантов черновой рукописи несомненный интерес представляет следующий. Вместо: «Я знаю это <…> гниет себе понемножку» (стр. 394, строка 41 — стр. 395, строка 12) — в рукописи было:
Я знаю это, но вместе с тем знаю и то, что имею дело с явлениями и вещами, прикосновение к которым требует величайшей осторожности. Вот почему я в самом начале вынужден оговориться, что буду говорить обиняками. Тут совсем дело не в трусости, но именно в желании достичь какого-нибудь результата. Что путного будет, если я стану называть вещи по именам? Положим, например, что какой-нибудь Василий Порфирыч (сын моего любезного знакомца Порфирия Петровича [142] ) — казнокрад, мошенник и вор, но убедится ли он, если я назову его этими именами (черт возьми, да я, намекая, и называю)? Нет, он не убедится, но, напротив того, рассердится на меня, ибо считает себя благонамеренным гражданином на том основании, что ходит в церковь и молится усердно богу и любить бога ему ничего не стоит, любить ближнего стоит дорого — он в расчете, и очень
142
Персонаж из «Губернских очерков». — Ред.
В минуты своего разложения общество, как нарочно, выказывает наиболее щекотливость. Потому ли, что оно чувствует себя кругом виноватым, потому ли, что весь организм его покрыт язвами, — дело в том, как бы то ни было, но что оно положительно не допускает, чтобы в эти язвы, и без того уже растравленные, запускали любознательный скальпель. Я знаю, что гнию, говорит оно с каким-то дико-горделивым самодовольством, ну и гниет себе понемножку.
А там, будем скромны, будем воздержны. Достанет ли силы, чтобы выдержать подобную роль, — не знаю, но во всяком случае сознание ее необходимости существует.
При публикации статьи в «Литературном наследстве» она была неверно датирована 1865 г. Из разысканий В. Е. Евгеньева-Максимова известно, что статья должна была быть напечатана в № 5 «Современника» за 1863 г. (ценз. разр. — 27 апреля и 18 мая). [143] В изд. 1933–1941 статья отнесена С. Л. Белевицким также к 1863 г. Им же проведено дополнительное обоснование такой датировки: наличие отдельных текстуальных совпадений между двумя «письмами» «Современные призраки» и очерками «Как кому угодно», появившимися в августовском номере «Современника» за тот же год с примечанием автора: «Сочинению этому должны предшествовать два письма, которые, быть может, и появятся впоследствии». Если бы причиной неопубликования «Современных призраков» были разногласия внутри редакции, то такое заявление вряд ли могло быть сделано. Вероятно, статья не появилась в свет по причинам цензурного характера.
143
В. Е. Евгеньев-Максимов. Последние годы «Современника». 1863–1866, Л. 1939, стр. 61.
Салтыков следующим образом определяет основное для комментируемой статьи понятие «призраки»: «Рассуждая теоретически, это такая форма жизни, которая силится заключить в себе нечто существенное, жизненное, трепещущее, а в действительности заключает лишь пустоту», «это что-то внешнее, не имеющее никаких внутренних точек соприкосновения с обладаемым им предметом…» В философском отношении, таким образом, понятие «призраки» восходит к различению явления и сущности, к Канту и Гегелю. Гегель писал о «призрачной действительности». Терминология эта широко вошла в обиход русской публицистики и русской критики 40-х годов. Ею пользовался Белинский, называвший «призраками» все пережившее себя, мертвое, неразумное, ложное, но еще не разоблаченное ни в жизни, ни в идеологии. Салтыков сам отмечает: «Что миром управляют призраки — это не новость. Об этом давно уже знают там, на отдаленном Западе…» Писатель имеет в виду, кроме Канта и Гегеля, еще Бекона, Копта, Бокля, утопических социалистов и, конечно, Фейербаха, с особой убедительностью развеявшего призрак бога и вообще религиозно-идеалистического мировоззрения. В эзоповском обороте Салтыков отмечает, однако, что и русские, «люди восточного мира», обратили внимание на власть «призраков» и также дали их классификацию. Кроме Белинского, Салтыков мог подразумевать здесь еще Герцена, употреблявшего на равных началах с «призраками» термины «привидения», «кумиры», «идолы». В 40-х годах и Салтыков, вслед за Герценом, предпочитал слово «идолы». Например, в «Брусине» мы читаем: «Везде идолы, везде пугалы — и, главное, что обидно? Обидно то, что мы сами знаем, что это идолы, глупые, деревянные идолы, и все-таки кланяемся им». В дальнейшем, после 60-х годов, в словоупотреблении Салтыкова приобретает устойчивость именно понятие «призраки» (см. «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы», «Круглый год», «Мелочи жизни» и т. д.).
Салтыков не ограничивается абстрактно-эзоповским определением понятия «призраков». Несмотря на цензурные трудности, он пытается указать конкретно, что имеет в виду, когда говорит о призраках. Призрак — это «честь, право, обязанности, приличия» господствующих, угнетательских и эксплуатирующих классов. Понятие «призраков» заставляет мыслить. Оно ставит вопросы: «Что такое долг? Что такое честь? Что такое преступление? Что семья? Что собственность? Что гражданский союз? Что государство?» Однако и это еще неполный «реестр» призраков. За ним крылись два главных призрака, которые в прямой форме Салтыков назвать не мог: самодержавие и религия. Осторожно, с оглядкой на цензуру, но чрезвычайно настойчиво указывает он, что «явления, подобные Юлиям Цезарям, Александрам Македонским, утратили всякий жизненный смысл, а в пользу их еще и доднесь
Салтыков сжато, но убедительно показывает, как теология ведет к телеологии, к извращению представления о природе человека, к идеалистической психологии, дедуцирующей духовные способности человека из потустороннего мира.
Статья «Современные призраки» говорит об очень высоком уровне философского и исторического мышления Салтыкова. Она глубоко диалектична. К «призракам» нельзя относиться отвлеченно-отрицательно. Они не просто пережитки прошлого, они цепки, они держат в узде умы и души, они реальное препятствие для прогресса. «По-видимому, призрак только оболочка, из которой выветрилось содержание, — пишет Салтыков, — но все это только… в отвлечении, в теории: на деле же призрак так глубоко врывается в жизнь, что освобождение от него составляет для общественного организма вопрос жизни или смерти…»
Призраки сильны, потому что они результат не произвола, а исторического развития. Призраки обязаны своим происхождением многовековому процессу, болезненному, но закономерному. С ними связано множество реальных интересов. Человеку трудно разглядеть, что былое знамя, былые кумиры, которым поклонялись целые поколения, обветшали, что исчерпанный и переживший себя идеал необходимо заменить идеалом новым. «В особенности, — пишет Салтыков, — ощутительно дает себя чувствовать… трагическая сторона жизни в те эпохи, в которые старые идеалы сваливаются с своих пьедесталов, а новые не нарождаются. Эти эпохи суть эпохи мучительных потрясений, эпохи столпотворения и страшной разноголосицы».
Слова эти вводили весь круг рассуждений «Современных призраков» в громокипящую современность. 60-е годы и были такой переходной эпохой, вызвавшей у одних растерянность, у других иллюзии, а у третьих сознание необходимости «опять и опять идти, опять и опять искать». Реформы 60-х годов оказались лишь новыми «призраками». Новыми «призраками» оказывались и капитализм, приходивший на смену крепостничеству, и порожденный им буржуазный индивидуализм.
Философская и политическая зрелость Салтыкова не позволила ему закрыть глаза на некоторые «призрачные» моменты, заключавшиеся в идеалах и программах утопического социализма. Были утописты, ожидавшие «золотого века», в котором общественные отношения и отношения людей к природе установятся раз навсегда, на одном совершенном и неизменяющемся уже уровне. Другие, в том числе упоминающийся в статье Фурье и неназванный, по понятным причинам, Чернышевский в своем романе «Что делать?», не только предсказывали будущее, но и регламентировали его вплоть до мельчайших подробностей. Третьи, как Роберт Оуэн, например, также упомянутый Салтыковым, думали, что им удастся создать социалистические ячейки внутри господствующего капиталистического общества. Все это Салтыков считал нереальным, «призрачным». Мало того, он не видел ничего утешительного в перспективе жизни, раз навсегда регламентированной, вращающейся все по одному и тому же кругу. Остановка развития равнозначна смерти; «между тревожною жизнью и спокойною смертью — куда склонится выбор наш?» — спрашивал он. В идеалистически-романтических и утопических упованиях на будущее, в представлении о «золотом веке», замыкающем и приостанавливающем дальнейшее развитие, Салтыков также находил призрачность, мешающую ориентироваться в общественной борьбе.
Салтыков боролся с «призраками» для того, чтобы направить политические и социальные усилия революционной демократии по реальному пути. Людям движения необходимо развеять «призраки», пролить свет на истинное положение дел для того, чтобы успешно действовать. Вопросы, возникшие вследствие превращения былых «краеугольных камней» в «призраки», необходимо разрешить, по мнению Салтыкова, «немедленно», «чем скорее, тем лучше».
Если господствующие не внемлют голосу разума, если низы будут слишком коснеть в пассивности, тогда кризис призрачной действительности будет «ликвидирован» стихийным всеобщим восстанием. Статья «Современные призраки» содержит «формулу» стихийной революции, как представлял ее себе Салтыков. «История, — писал он, — сама берет на себя труд отвечать на эти <неразрешенные> вопросы. Когда цикл явлений истощается, когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое, и притом более удобное ложе».
Салтыков ставит вопрос о том, «можно ли предупредить подобные гневные движения истории», и говорит о естественности и законности попыток такого предупреждения. Больше того, салтыковские призывы к обществу «добровольно» и «полюбовно» свергнуть старые идолы с их пьедесталов (своеобразная вариация просветительских иллюзий, сквозивших и в финале «Глуповского распутства», см. т. 4 наст. изд., стр. 560) несколько даже противостоят объективному смыслу статьи с ее широкими философско-революционными тезисами и заключениями.