Статьи. Журнальная полемика
Шрифт:
Автором книги о Грановском был младший брат Николая Станкевича Александр Владимирович Станкевич, литератор, в 30—40-е годы близкий к кружку брата, а затем Белинского. С Грановским, как сказано в «биографическом очерке», А. В. Станкевич встречался в последние годы жизни историка.
На книгу А. В. Станкевича еще до статьи Салтыкова откликнулись периодические издания разных направлений («Дело», «Вестник Европы», «Заря», «Весть» и др.). Это было симптомом повысившегося интереса к «людям сороковых годов», «старым людям» (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 год). Несколько позднее в статье «Народный реализм в литературе» Н. Шелгунов следующим образом объяснил этот интерес: «Теперь русская мысль зреет, набирается новых фактов и проверяет себя ими <…> Наше время как бы повторяет сороковые годы». [281] Отклики печати на книгу Станкевича и заключали в себе не столько ту или иную ее оценку, сколько попытку уяснить историческое значение Грановского как деятеля определенной эпохи, тесно связанной с последующим развитием русского общества и русской общественной мысли, уяснить ценность наследия самой этой эпохи — «сороковых годов» — для современности. (О полемике на эту тему, развернувшейся в печати на рубеже 60-х — 70-х
281
«Дело», 1871, № 5, отд. «Совр. обозрение», стр. 5.
Одним из первых откликов такого рода была редакционная статья реакционной газеты «Весть» (1869, №№ 121, 125, 126 и 131 от 3, 7, 8 и 13 мая). Статья полна выпадов как против революционно-демократического лагеря, так и против либералов и славянофилов, будто бы «вступивших в союз» с «вожаками» «Современника» и «Колокола». «Вот четыре лица, — сказано в статье «Вести», — с которыми Грановский уже в 1847 году решительно разошелся во взглядах: Белинский, Киреевский, Герцен и Огарев» (№ 125).
По мнению автора статьи-рецензии под названием «Т. Н. Грановский в биографическом очерке Станкевича» («Вестник Европы», 1869, № 5; подписано: «Сл. <В. И. Герье> Москва, 19 апреля 1869»), книга Станкевича показывает, что в русском обществе 40-х годов, «несмотря на все неблагоприятные обстоятельства», «действовала могучая мысль и были благородные стремления» (стр. 425). В. И. Герье особенно подчеркивал «западнический» характер идей Грановского, который «был истым сыном Петровской России», «жаждал цивилизации», как «средства к исцелению от существующего зла» (стр. 431). Рецензент с удовлетворением констатировал, подобно редакции «Вести», но, разумеется, с иных позиций, расхождение Грановского как со славянофилами, так и с «другим направлением, появившимся в 40-х годах и облекавшимся тогда еще в форму строгого, научного материализма» (имеется в виду Герцен).
Разбору книги Станкевича была посвящена большая часть неподписанных (принадлежавших H. H. Страхову) «Критических заметок о текущей литературе» в № 7 за 1869 г. славянофильско-почвеннического журнала «Заря». Историческую роль Грановского Страхов также ставил в связь с судьбами «западничества», которое он характеризовал, однако, как направление отвлеченное, в свое время естественное и законное, но давно себя изжившее. Характерным для позиции «почвенничества» на рубеже двух десятилетий является утверждение Страхова о закономерном «вырождении» «чистого» западничества в нигилизм. (Значительно более сложное обоснование этой идеи находим в «Бесах» Достоевского.) [282]
282
26 февраля/10 марта 1870 г. Достоевский просил Страхова выслать ему «книжку Станкевича о Грановском» — «как материал, необходимейший для моего сочинения», то есть писавшихся тогда «Бесов» (Ф. М. Достоевский. Письма, т. 2, стр. 256).
Особый интерес в ряду этих отзывов представляет рецензия журнала «Дело», поскольку в ней преломилась тактическая платформа, пропагандировавшаяся в это время некоторыми публицистами демократического лагеря, — платформа своеобразного «утилитаризма» (см. прим. к статьям «Новаторы особого рода», «Насущные потребности литературы», «Человек, который смеется»). Рецензент «Дела» весьма невысоко расценил «биографический очерк» Станкевича, автор, по его мнению, не сделал самого главного: не определил «значение отвлеченной философии в связи с существовавшими во время Грановского общественными порядками», не разъяснил, «что способствовало ее влиянию на молодежь, что отвлекало лучшие силы от полезного дела и толкало на бесплодную дорогу идеализма», не показал, «почему такая богато одаренная личность, каков был Грановский, принесла обществу такую ничтожную, неуловимую пользу» («Дело», 1869, № 6, отд. «Совр. обозрение», стр. 30).
Салтыков, конечно, учитывал все эти отклики на книгу о «деятеле русской мысли». Однако его замысел далеко выходит за пределы полемики, смысл статьи гораздо шире и значительнее, нежели та или иная оценка книги Станкевича. О характере замысла говорит уже название статьи, а также и те темы, которые были намечены для разработки в следующих статьях цикла (см. выше). Грановский интересует Салтыкова именно как «один из деятелей русской мысли», его волнуют судьбы «цивилизующей» — ищущей, передовой мысли, волнуют тем более сильно, что Салтыков-просветитель разделяет тезис Грановского: «в разложении масс мыслию заключается процесс истории». [283] Поэтому одной из тем следующих статей должна была стать важнейшая для Салтыкова тема «воспитательного значения» литературы (см., например, статью «Насущные потребности литературы»). Грановский, так же как и Белинский, был для Салтыкова символом целой эпохи в истории русской мысли — эпохи 40-х годов, — и поэтому он всегда выделяет не то, что их разъединяло, а объединяющее их общее — положение, роль как деятелей русской мысли. Имя Грановского Салтыков ставит рядом с именем Белинского (см., например, в «Литературном положении»: «Вспомним Грановского, Белинского и других, которых имена еще так недавно сошли со сцены, вспомним то движение мыслей и чувств, которому было свидетелем современное им поколение, вспомним увлечения, восторги, споры» — т. 7, стр. 56).
283
А. В. Станкевич, цит. соч., стр. 158. Ср. в пятой главе «Итогов», вырезанной цензурой из восьмой книжки «Отечественных записок» за 1871 г.: «История человеческих обществ есть не что иное, как история разложения масс под влиянием сознающей себя мысли» (т. 7 наст. изд., стр. 473).
Замысел статей о Грановском, лишь частично осуществленный в «статье первой», заключался в анализе, на примере деятельности Грановского, не столько самого содержания общественной мысли и литературы, сколько социальных и политических форм ее бытия и влияния этих форм на содержание мысли. Салтыкова по преимуществу интересуют отношения «мысли» со «средой» — обществом, которое выделяет деятелей мысли, но в целом, за исключением небольшой его части, остается глубоко к ним
«Либеральная» (в данном случае — передовая), «цивилизующая» мысль входит в общество под покровом «тайны», ее встречает враждебность или, в лучшем случае, равнодушие, ей угрожает «внешний гнет», «травля» (см. статью «Насущные потребности литературы»). Но опасны не эти внешние давления сами по себе, опасны «внутренние» последствия гнета, искажения самого содержания мысли.
Один из центральных тезисов статьи состоит в том, что «мысль», какой бы она ни была по своему содержанию — философской, социальной, экономической, естественнонаучной, — будучи вынужденной отстаивать свою свободу, с неизбежностью становится мыслью политическою. Тем самым разработка и пропаганда [284] самого существа мысли, разработка «истины идеальной» (см. статью «Насущные потребности литературы») отходит на второй план или делается и вовсе невозможной.
284
А пропаганда есть непременный атрибут цивилизующей мысли; ср. в статье «Уличная философия»: «Литература и пропаганда — одно и то же».
Другая внутренняя опасность, грозящая исказить содержание мысли, — опасность соглашения. Мысль живет под страхом «быть затоптанной», уничтоженной, и лишь соглашения и компромиссы дают ей возможность надеяться на спасение. И хотя «оговорки» и «уступки» влияют на мысль самым пагубным, «растлевающим» образом, хотя мысль при этом хиреет, «живет жизнью неполною и далеко не нормальною, но, по крайней мере, она не навсегда «вычеркивается» из числа умственных ценностей, обращающихся в человечестве, и со временем, конечно, возвратит себе утраченную силу и достоинство». Таким образом, решая важнейший для революционной мысли тактический вопрос, Салтыков устанавливает принципиальную возможность, а при определенных условиях и необходимость прибегать к соглашениям ради самого «выживания» мысли.
В связи с этим в последних строках статьи Салтыков поднимает тему так называемого абстенционизма. Самое слово «абстенционизм» (лат. — abstentio — воздержание, отказ) было извлечено Салтыковым из современной ему французской политической терминологии. Абстенционистами называли тех французских политических деятелей — сторонников Прудона, — которые считали, что «будущая революция не должна компрометировать себя никакими сделками с настоящими порядками Франции», и поэтому устранились от участия в избирательном движении. [285] Хотя статья об «абстенционизме» и не была Салтыковым написана, принципиальное понимание им этой проблемы не вызывает сомнений. Салтыков, конечно, имел в виду теорию, подобную той, которая пропагандировалась в свое время на страницах «Русского слова» и была подвергнута им критике в не появившихся тогда в печати — статье «Каплуны» и заключении мартовской хроники «Нашей общественной жизни» за 1864 г. В «Отечественных записках» Салтыков вновь коснулся этой темы, например, в рецензии на «Засоренные дороги» А. Михайлова: он считал долгом литературы «анализировать капища», не боясь «прилипающих нечистот», призывал избегать «гадливости», оправдываемой тем, что «слишком близкое общение с жизнью может подвинуть на сделки с нею, сделки же, в свою очередь, могут подорвать чистоту мысли, чистоту убеждения» (см. наст. том, стр. 264). Салтыков никогда не забывал о том высоком идеале, во имя которого в конце концов литература обязывается вступать «в близкое общение с жизнью», не склонялся к практицистскому толкованию задач литературы. Однако отсутствие общения с жизнью, «изолированность», каковы бы ни были ее причины, по глубокому убеждению Салтыкова, омертвляют и искажают мысль. (Этот свой тезис Салтыков иллюстрирует положением французской либеральной мысли после декабрьского переворота 1851 г. [286] ) Чистота мысли определяется не ее консервацией, «абстенционизмом», но постоянным развитием, невозможным без общения с движущейся жизнью. «Мысль живет и питается практическими применениями».
285
Клод Франк <Шарль Шассен>. Парижские письма. — ОЗ, 1869, № 7, стр. 152.
286
По-видимому, Салтыков в данном случае разумеет и ту часть русских либеральных деятелей 40-х годов, которые оказались несостоятельными в новой социально-политической обстановке 60-х годов. В статье о Грановском он сравнил французских либералов, используя образ Гейне, с остановившимися часами. Но это же сравнение мы находим в главе VII «Дневника провинциала в Петербурге», где оно характеризует «старых болтунов», «которые, как давно заброшенные часы, показывают все тот же час, на котором застал их конец пятидесятых годов».
Перейдя от общих, принципиальных суждений к анализу труда Станкевича, Салтыков, в соответствии со своей задачей, не касается содержания социально-политических и исторических взглядов Грановского, существа его научного метода, изложению которых посвящено немало страниц указанной книги. Салтыкова интересует само положение «одного из деятелей русской мысли» относительно той среды, которая его «выделила» и в которой он вынужден действовать.
Салтыков показывает, что тезис Станкевича о сочувственном отношении «среды» к деятельности Грановского является поверхностным и противоречит фактам (см. постран. прим.). «Убеждения истории» (очень важные для Салтыкова-просветителя) как будто бы ни у кого не должны вызвать сомнения в том, что цивилизующая мысль всегда способствует «наилучшему устройству умственных и материальных (наиболее доступных пониманию большинства) интересов человечества». Однако Салтыков очень хорошо видит полную противоположность между интересами мысли (в конечном счете — «интересами человечества») и выгодами данной социальной среды (дворянства), которая поэтому и не может иначе относиться «ко всякой осмысленной деятельности как к злейшему своему врагу». Ведь «разложение под влиянием мысли» замкнутой и цельной дворянско-помещичьей среды неизбежно приведет к ее «поглощению», то есть к утрате этой средой привилегированного положения.