Статуи никогда не смеются
Шрифт:
В десять месяцев Андрей начал ходить, с тех пор он часто спал в собачьей конуре. Собака, помесь овчарки с борзой, привязалась к нему и считала его своим квартирантом. В пять лет Хорват воровал фрукты на рынке и впервые познакомился с полицией. Сержант с бляхой номер 392 дал ему такую затрещину, что мальчика отвезли в больницу. Дежурный врач, немец в очках с двойными стеклами, заверил Маргиту, что малыш не очень пострадал, но все же потеряет слух. Однако через полтора месяца после этого маленький Хорват уже без труда различал гудки всех фабрик. Гудок вагоностроительного завода звучал ниже
Десять лет спустя, в период кризиса, его уволили, как принадлежащего к национальному меньшинству. Полтора года он просидел без работы, затем поступил помощником ткача на половину зарплаты. Вот тогда-то Андрей и познакомился с Суру. Суру работал сборщиком на вагоностроительном заводе, он был секретарем городского комитета партии. Их обоих арестовали в тридцать втором. Так как в руках Суру находились все партийные связи, Хорват принял на себя основную тяжесть наказания: он был приговорен к двум годам, Суру — к четырем месяцам. Позднее у Хорвата было еще три провала. Последний — когда он организовал партийную ячейку на ТФВ.
Полиции он был настолько хорошо известен, что обычно его уже не избивали: все равно не вытянешь из него ни слова. И все-таки однажды Матееску, начальник сигуранцы, желая, по-видимому, добиться продвижения по службе, избил его так, что Хорват не смог предстать перед судом: его отправили домой умирать. Однако две недели спустя он встал с постели. Тогда дело возобновили и Хорвата перевезли в Айуд.
Там он привык к одиночеству, научился видеть в пустоте, слушать тишину, третировать память. Терпеливо, не спеша, восстанавливал он в памяти картины пережитого. Было достаточно посмотреть на белые стены, чтобы перед ним, словно на экране, возникла фигура Матееску, его морщинистое, усталое лицо и послышался его голос:
— Почему ты не хочешь давать показания, Хорват?
— Я рад бы доставить вам это удовольствие, господин комиссар, ей-богу рад бы, но мне нечего вам сказать…
Матееску всегда выходил из себя, если люди, которых он допрашивал, не трепетали перед ним. Лицо его наливалось кровью, мешки под глазами дрожали, как листья тополя, он часто моргал, корчился, точно его прищемили дверью.
— Хорват, сознавайся, слышишь, а то я с тебя шкуру спущу.
Вначале, когда его месяцами держали в одиночке, Хорват все время лежал на спине и вспоминал свое раннее детство. Позднее он стал рассказывать себе содержание прочитанных книг, пытался решать в уме задачи на деление и умножение. Прошли долгие недели, прежде чем он выработал целую систему, по которой запоминал цифры, колонки чисел, затем все стало просто, как выученное наизусть стихотворение.
В первый же день после возвращения из Айуда он познакомился с Флорикой. Проходя по чесальному цеху, он толкнул седую женщину. Вежливее, чем обычно, Андрей извинился:
— Прости меня, мамаша…
— Черт тебе мамаша, а не я… Другой раз
Только теперь Хорват увидел, что за седину он принял очесы. Работнице было лет двадцать пять, не больше.
— Острый у тебя язычок.
— Верно.
— Это мне нравится. Как тебя зовут?
— А ты случайно не из полиции?
— Нет.
— Тогда зачем тебе?
— Так просто. Ты мне нравишься.
— А ты мне нет! Ты нахал, да еще к тому же толстый. Всего хорошего!
И на второй, и на третий день Хорват заглядывал в чесальню. На четвертый день они вместе ушли с фабрики.
— Говоришь, тебя зовут Флорика?..
— Да.
— Красивое имя.
— Говорят.
— Многие тебе это говорили?
— Я не считала.
— Хм… Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь.
— Ты, может, думаешь, что я такой уж дурак?
— Что хочу, то и думаю.
— Ну что ж, твое право.
Через три недели они стали каждый день возвращаться с фабрики вместе. Если время было позднее, Хорват провожал ее домой. Полумрак, царивший на улицах, придавал ему смелости, и он говорил с ней откровенно.
— Знаешь, Флорика, я много раз думал, что неплохо было бы жениться.
— А зачем ты мне это говоришь?
— Потому что хочу жениться.
— Никто за тебя не пойдет.
— Почему?
— Ты толстый и несерьезный.
— Я кажусь несерьезным?
— Да. Я читала в какой-то книге про двух влюбленных. Они разговаривали совсем не так, как мы.
— А как они разговаривали?
— Не могу тебе сказать как, но очень красиво. О цветах, о звездах, о…
— Ты хочешь, чтобы и я говорил о звездах?
— А ты умеешь?
— Конечно. Вот видишь эту звезду… Вон там, над башней?…
— Вот эту, яркую?
— Да, эту. Если она побледнеет, пойдет дождь. Если засверкает, подморозит.
— Как это подморозит? Сейчас, в июле?
— Все, что я тебе рассказал, случается зимой. Выйдешь за меня замуж?
Флорика вздрогнула.
— Отвечай: да или нет?
— Дай мне подумать.
— Хорошо! Пока дойдем до дому, тебе хватит времени. Видишь, эта большая звезда — луна. А эти деревья с побеленными стволами — каштаны. Когда я был маленьким, я собирал каштаны и топил ими плиту. Они хорошо горят, а жар держат, как угли.
Ему показалось, что он слишком долго говорил. Он замолчал.
— Почему ты замолчал?
— Я говорю глупости.
— Нет.
Хорват обнял ее.
— Да?
— Да.
Каждое возвращение из тюрьмы домой становилось для Хорвата событием. Дороги, дома, деревья казались ему чужими, какими-то непохожими, то ли меньше, короче, то ли длиннее, больше. Когда его арестовали предпоследний раз, у него должна была родиться дочь Софика. Он вернулся домой — она уже училась ходить. Среди соседей появились новые, не знакомые ему люди. Хорват все же здоровался с ними, чтобы не сказали жене, что он невежа. Теперь Софика, верно, уже большая. При мысли, что она может его не узнать, комок подкатывал к горлу. Ему захотелось скорее добраться до дома. Если бы ему не было трудно двигаться и он не стыдился бы прохожих, он побежал бы. На углу с ним заговорил парикмахер, стоявший у дверей своего заведения: