Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
И мне станут грозить, не бойся: помни, перед кем всем человекам в конце времен ответ придется держать, душу сбереги.
Обнимаю тебя, сын, и желаю всяческой крепости душевной и телесной. Злое ныне время – и Царьграду худо. Ты у меня смышленый, ты и сам все это видишь.
Что ж! Придется, так и постоим за это царство: здесь, чай, тоже православные христиане живут, а стало быть, братья наши. Даже худой брат-христианин лучше доброго турка – надеюсь, об этом ты помнишь?
Уповаю, что еще случится весточку тебе передать, а если глазами хоть разочек
Поклонись греческой госпоже и поблагодари ее за все доброе.
Твоя мать Евдокия Хрисанфовна”.
Микитка закапал слезами письмо, и многие слова размылись, стерлись. А он бы век его читал и перечитывал. Евнух поцеловал письмо и спрятал его на груди; стал искать глазами, куда бы прибрать, чтобы никто не нашел, - и решил, что так и будет носить с собой. Пусть даже здесь послание матери никто не сможет прочесть.
Он вдруг подумал, что и вправду не сказал ни слова благодарности Феофано. Конечно, у греческой госпожи был свой злой умысел, - но кто еще стал бы ему помогать снестись с матерью?
Тут Микитка вспомнил, как мать говорила о муках телесных, - и подумал: уж не догадалась ли Евдокия Хрисанфовна, не приведи Господь, что с ним здесь сделали?
Хотя разве это очень трудно – догадаться, когда у гречин со всеми русскими так обращаются?
Совет матери был самый мудрый: служить и не творить неправды… Божий промысел, не иначе, таков – что же еще может быть, кроме этого?
Микитка стал на колени и долго молился за мать – а потом еще прибавил молитву за Феофано, хотя и не знал, каково настоящее христианское имя греческой госпожи. Он решил, что скажет ей спасибо, когда они снова встретятся. А это непременно произойдет.
Отрок глубоко вздохнул и попросил Бога о душевной крепости.
Фома Нотарас приехал в Константинополь, одолеваемый мучительными сомнениями, - он мог действовать, не отвлекаясь ни на что, когда приходила минута, но до такой решительной минуты разрывался между противоположными намерениями.
Патрикий, как и советовала ему наложница, отправил осторожное письмо наследнику Константину: но у того в Морее сейчас хватало своих неотложных забот. И патрикий не мог рассказать всего, не выдав Метаксии. Только он один из всех посвященных пощадил бы ее, сохранил ей жизнь и почетное положение. Но теперь, в Константинополе, главная забота была разыскать сестру и остановить ее: если она уже не наделала непоправимых дел.
Остановившись в константинопольской гостинице, Фома сперва отправил на розыски слуг. Пусть узнают, где она бывает, и тогда он застанет сестру врасплох и обезоружит: его появление обезоружит ее, он не сомневался.
Один из посланных вернулся со словами, что видел госпожу, похожую на Метаксию, у Святой Софии – вечером, среди других женщин под покрывалами: но Метаксия на самом деле не скрывалась, ей и незачем было это делать… Зачем, если она действует чужими руками, как все опытные женщины и политики?
Фома пошел к Софии сам. Он молился
Метаксия вышла из храма вместе с толпою других молящихся; сердце у патрикия стукнуло. Можно подумать, она и в самом деле молилась там! Царев муж бросился вперед и схватил ее, оттащив в сторону; как ни сильны были ее руки, Метаксия не могла одолеть мужчину или пустить в ход оружие здесь, среди людей. Она билась с ним вначале, но потом смирилась, чтобы не поднимать шум. Фома всегда преклонялся перед умом и самообладанием сестры.
Он отвел ее подальше, схватив под руку. Покрывала поднимать не стал: патрикий и так видел, что перед ним она, Метаксия, со всеми ее дьявольскими расчетами…
Гнев ударил ему в голову, и он воскликнул:
– Что ты творишь?
– Молчи!
Сестра оборвала его и подняла покрывало сама: оно душило ее, кровь тоже мешала ей говорить.
– Что ты знаешь, чтобы меня обвинять? – спросила Метаксия низким гневным голосом. – Да, я здесь – как и ты здесь, брат… Не общая ли ошибка свела нас на этом форуме?
Фома молчал, сверкая глазами и пожирая ее взглядом. А сестра шагнула к нему и спросила совсем тихо:
– Уж не являлся ли ты ко мне домой, пока меня не было?
Фома кивнул.
– И ты знаешь, что я там обнаружил!
– Молчи, глупец!
Ее твердый яркий рот дрогнул.
– Ты ничего не мог там обнаружить, - сказала она почти презрительно. – Ты скорее обнаружишь здесь нас обоих, если не успокоишься!
Фома молча смотрел на нее. Метаксия была права. Он не мог обнаружить их обоих. Он не мог тронуть ее посреди города. Даже если сестра ничего еще не совершила, а только намеревалась – Фоме оставалось только выкрасть ее и под пыткой вырвать у нее признание; а так с Метаксией, со своей Метаксией, он никогда бы не поступил.
И ведь ее наверняка защищают теперь – Фома Нотарас даже догадывался, кто. Сестра уехала в Город давно, очень давно.
Ее управителя Сотира, мерзкую старую лису, он подверг бы пыткам с удовольствием…
Метаксия усмехалась ему в лицо.
– Ну, что теперь? Сложим оружие? Поговорим наконец, как и следует союзникам и благородным людям?
Фома кивнул.
– Прости.
Метаксия смотрела на него со снисходительной жалостью, смотрела, как золотятся его волосы, точно брат был самим Фебом – нет: он был мальчишкой-Фаэтоном, низвергнутым с солнечной колесницы своего отца…
– Где ты остановился, брат? – спросила она. – Наверняка в мерзкой гостинице, чтобы выследить меня? Не было нужды.
Сестра снова взяла его под руку.
– Ты мог бы сразу приехать ко мне – ты знаешь, где найти меня… Или мог бы прийти во дворец. Хотя я там бываю не очень часто.
Они медленно пошли в сторону Августейона, а Фому не оставляло чувство, что он упустил что-то очень важное – он чувствовал себя глупейшим из учеников на лекции у этой женщины-философа. Хотя сейчас… он бы проклял всю философию, которая только и делала, что отделяла человека от Бога. Разве теперь время?