Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
— Ну что ты, Наташа? Я не очень мокрый? — с беспокойством спрашивал Вадим, весь меченный дождинками, с росою на волосах, и все оборачивался, все взглядывал виновато на него, Толю, словно и его ранил Наташин взгляд, и словно он говорил: ну что вы, все правильно, и ведь это глупо — выглядеть мокрым…
Так надо бы ценить преданность друга, но почему-то раздражало и это, и уж какой-то не прежний он, Толя, в нынешнее лето. И еще он открыл, что в такие минуты, когда Наташа отдаляла его от себя, ему еще сильнее хотелось коснуться губами ее щеки. И пускай все нарушится после этого! Так, страдая и надеясь, замышляя отчаянный поступок, он шел с Наташей рядом и в то же время
А уж недолго до завтрашнего дня, уж солнце садилось, и Триумфальные ворота на проспекте, к которым они вышли, уже были в тени высоких зданий, были в тени чугунные колонны и фигуры ратников, и лишь колесница с крылатой женщиной-богиней озарялась солнцем.
Так с ним бывало всегда: он воображал, загадывал будущую жизнь, и когда Вадим оставил их с Наташей вдвоем и навел издали объектив, он подумал про зиму и как придет однажды с катка, с розами румянца на щеках, с заплетающимися ногами, и вдруг потянется к старым, летним фотографиям и увидит чужих каких-то людей: себя, Наташу… Все еще может перемениться до зимы, если так меняется твой характер!
А Вадим повелевал ими, как хотел, Вадим перемешал их, примеривался к ним глазом своего аппарата, и всякий раз Наташа вопросительно взглядывала на него, а он лишь пожимал плечами.
Щелкнув затвором и отведя аппарат, Вадим подмигивал им двоим, но Толя понимал, что лишь ему, Толе, он подмигивал; а еще могла понять все это и Наташа, могла какой-нибудь сговор меж ними предположить, и оттого коробила Толю, уже не впервые за последние дни, излишняя щедрость дружка.
— Ну дайте я вас щелкну, — попросил Толя, чтоб хоть чем-то отплатить дружку за его щедрость, чтоб сгладить, как ему показалось, свою внезапную вину перед Наташей.
— А ему нельзя. Он же мокрый! — сердито обронила она и как-то мимо Вадима прошла, даже не посмотрев на него, а потом, обернувшись, взглянула вверх — на колесницу с крылатой женщиной, на которую уже тоже пала тень.
И все-таки хотелось бы Толе, чтоб на него вот так рассердилась Наташа, а потом чтоб коснулась рукою волос. Он мог поклясться, зная, как надеялась Наташа сфотографироваться с Вадимом и как нравилось ей коснуться волос на его голове. И это ничего не значит, если на всех снимках они вдвоем — Толя и Наташа, потому что потом, зимою, когда она будет рассматривать фотографии уже прошлого лета, то будет видеть у Триумфальных ворот себя и рядом — беспечного человека в шортах и в безрукавке с погончиками. Совсем другого человека она будет видеть на фотографиях прошлого лета!
И с какой-то обреченностью Толя подумал, что Вадим необыкновенно счастливый человек, и что никакая это не ссора у них с Наташей, и все равно Наташа стремительным движением маленькой руки коснется головы счастливого этого человека.
Все так и произошло, хотя и не сразу.
А сначала все трое вернулись во двор, уселись в хмуром молчании, и Толя достал карманные шахматы и принялся расставлять фигурки: с одной стороны — березовый лес, а с другой — горелый.
Если тебе везет в жизни, то уж везет во всем, в любом деле, и девчонки тебя гладят по голове, а ты можешь пренебречь фотографироваться с ними, ты вообще независимый человек, тебе ничего не стоит вымокнуть под фонтаном, ничего не стоит взять и выиграть в шахматы. Они уже столько раз играли в шахматы, и Толя признавал, что приятель играет сильнее, и почему-то сейчас его не волновало, что он опять проиграет здесь, на скамье, где выжжено кровоточащее сердце, неподалеку от возникшего в один день фонтана, проиграет в присутствии Наташи. Надо смириться, решал Толя, переставляя фигурку, нащупывая маленьким отростком
Теперь он станет другим, сдержанным, сердце не должно быть таким глупым, кровоточащим, теперь он замкнется в себе, будет книги читать и думать о книгах, теперь он задумчиво станет смотреть на друзей, задумчиво и грустно, как пожилой разочарованный человек. А там уж недалеко и до зимы, там захватят его коньки и лыжные походы, и так пройдет его беда, и однажды он достанет фотографии прошлого лета и совсем бестрепетно узнает на них чужих людей и поразится, какое все это далекое и нереальное: тот гейзер во дворе, тот несчастливый день…
Как хотелось ему увидеть себя другим, мужественным человеком! И чтоб однажды зимой Наташа, заинтересованная этим его преображением, остановила его во дворе и, заискивающе глядя, повела его к скамье и стала спрашивать, почему он такой странный, неразговорчивый, совсем другой, совсем забыл друзей, а он с горькой полуулыбкой даст понять, что да, теперь зима, теперь другие времена, многое переменилось и он другой, и когда она, не добившись его благосклонности, устремится прочь, он захочет остановить ее, вернуть, все в нем крикнет по-прежнему: «Наташа!» — но мужество не позволит ему этой слабости. Такой неузнаваемый человек он будет зимой.
И вот, вообразив зиму и свою иную жизнь, он взглянул на Наташу. И все вернулось, встало на свои неизменные места: та же надежда, та же боль, то лицо, которое снилось ему…
А на шахматной доске странная происходила игра, как будто разучился Вадим играть, как будто он тоже о чем-то ином упорно думал и потому так бездарно играл. Толя пристально взглянул на счастливого человека, попытался вернуть его сюда, на шахматную доску, и когда Вадим в сосредоточенности сделал опять неудачный ход, Толя понял, что приятель упрямо идет к поражению.
— Ну зачем так ходить? — воскликнул он, досадуя на Вадима и не желая легкого выигрыша. — Зачем так ходить? — спросил он еще раз, оскорбленный странною этой щедростью его, непонятным каким-то великодушием.
Как только закончилась партия, Вадим спокойно и ясно взглянул на него и протянул руку:
— Поздравляю. Ты лучше стал играть, Толя.
Вот тут-то и скользнула Наташа ладошкой по волосам Вадима — нежно, почти неуловимо. И рассмеялась. И прянула к своему подъезду. И оттого, что все она поняла, Толя почувствовал себя оскорбленным еще более.
Он опять с надеждой подумал о зиме — об этом времени без волнений и душевной смуты — и принялся расставлять фигурки, чтоб забыть нынешнее время, совсем забыться. Как хочется стать иным, твердым, независимым! Надо перебороть себя, уже бесповоротно решал он, делая очередной ход и нисколько не заботясь исходом партии: выигрыш, проигрыш — какая чепуха!
И так, играя и чувствуя себя все время в проигрыше, Толя сидел до тех пор, пока фигурки стали неразличимы, пока не зажглись окна повсюду, отчего стена огромного дома чем-то напомнила шахматную доску: были светлые клетки, были и темные. А там, на седьмом небе, не светилось то окно, которое мог отыскать Толя в любом мраке, и он подумал, что Наташа легла пораньше, чтобы встать пораньше, но он обманулся: вскоре Наташа прошла опять по двору, мимо гейзера и направилась на улицу. Может, она не хотела подходить к ним, а может, не заметила, потому что сидели оба тихо, разделенные досадой и размышлениями.