Стажёр
Шрифт:
— Понимаю, — говорю. — Что ж, надежда умирает последней.
— Даже если бы я захотела, — девушка вздохнула, — вряд ли выйдет. У него рана не простая. Клинок, которым его ударили, зачарован был. На нём заклятие. Не знаю точно, какое, но тому, кого им ранили, не жить. Я вам сразу не сказала, не уверена была. Но теперь вижу — не выживет ваш слуга.
— Да он не слуга мне, — говорю. — Мы с ним друзья.
Она глянула на меня — странно так, помолчала и говорит:
— Есть средство от такого
Вот как! А я уже гоблина нашего похоронил мысленно.
— Что за пара? Два амулета?
— Нет. Нужен кто-то с магическим даром. Ваш орг, к примеру, не подходит. Он в магии не силён, и дар у него от рождения не развивался.
— А у меня печать! — брякнул я вдруг. Сам от себя не ожидал, что скажу.
— Я чувствую, — прошептала она. Повернулась, в глаза посмотрела: — У вас бы получилось.
— Нет. Я гаситель.
Ойкнула она, кулачок ко рту прижала, глядит во все глаза на меня.
— Тогда только одно поможет — врач с дипломом. Но вы ведь к нему не пойдёте?
Я головой помотал — нет.
— Разве что попробовать, — шепчет. — Всё равно уже…
А я смотрю — гоб наш совсем побледнел и дышит через раз. Того гляди, скончается.
— Давайте! — буркнул. — Колдуйте вашу магию. Я никому не скажу. Если что — валите всё на меня. Скажете — Дмитрий Найдёнов заставил — с ножом у горла.
Охнула она, глазищи распахнула. Потом кивнула резко и говорит:
— Давайте! Семь бед — один ответ!
Глава 20
Шагнули мы к постели, где наш гоб лежал. Девушка взяла меня за руку. Другую протянула и над раной ладонью вниз опустила.
Рана к тому времени совсем страшной стала — сама ранка узкая, небольшая — зато вокруг синева чернильная разливается, и не простая, а узором в виде щупалец. Будто чёрный осьминог на теле распластался, в кожу впился и лежит. Сразу видно — магия.
Тут собачонка мелкая как давай гавкать. До этого смирно лежала, а тут как с ума сошла, крутится, лает, на кровать норовит заскочить.
— Пардон, — говорю, — один момент!
Собачонку подхватил под мохнатое пузо, к себе прижал и рявкнул:
— Цыц! Сожру, кости выплюну!!
Она аж задрожала мелко. Притихла, глазёнки выпучила, трясётся. Вот так-то лучше.
А девушка глаза прикрыла, сосредоточилась и стала говорить что-то. Сначала тихо, нараспев, потом погромче и побыстрее. Ладонью водит над ранкой, пальцами пошевеливает и говорит без остановки. Уже скороговоркой пошла, слова в одно сливаются, а голос по всей комнате раздаётся и в ушах у меня будто барабаном стучит.
Я вдруг понял, что руку свою не чувствую — за которую девушка меня держит. То есть отдельно не чувствую, как свою. До плеча
И расцепиться нет никакой возможности. Как разделить то, что едино?
Тут девушка выкрикнула одно заковыристое слово — как только сумела произнести. В ушах у меня зазвенело, голова закружилась, а печать на спине отозвалась вспышкой ледяного огня. Вспыхнула, и лавиной прокатилась по руке — вниз от плеча к локтю и дальше к пальцам, что сцепились с пальцами девушки. Туда, где мы стали одно.
Смотрю — по ладони девушки-гоблина, что она над раной держит, мелкие искры пробегают, а сами пальцы прозрачными сделались, и сквозь них постель видно. Гоблина нашего видно, что на постели лежит. И в самом центре ладони — как в прицеле — ранка.
Сквозь руку ранка кажется чёрной, как разрез в темноту. И в темноте этой что-то шевелится и булькает чернильной жижей. Жижа эта из раны выходит горячей волной — на вид как чернильная лава — и кверху поднимается. Так потихоньку вся поднялась, собралась в чёрный шар и под ладонью повисла.
А девушка-гоблин ладонь резко опустила — и как муху поймала этот шар. Сказала слово и сжала пальцы.
Чернота исчезла. Сразу, вдруг — была и нет её. А моя ладонь стала моей ладонью, и руку сразу отпустило.
Девушка пальцы разжала, покачалась немного, за голову схватилась и села прямо на пол.
Я к ней бросился, по щекам её похлопал, приподнял — а она бледная как стенка.
Схватил я с комода графин с вишнёвой настойкой и девчонку напоил прямо из горлышка.
Она закашлялась, заморгала, посмотрела на меня и спрашивает:
— Как он? Живой?
Я приподнялся, посмотрел.
Вижу, гоблин наш лежит в той же позе, но дышит ровно, кожа позеленела — а до того синюшная была — и рана совсем другая стала. Разрез посветлел, сморщился, края у него стянуло, и опухоль спала. А чернота с завитушками исчезла совсем. Будто не было её.
— Живой, — говорю. — Дышит.
Девушка вздохнула, говорит еле слышно:
— Получилось…
Взяла у меня из рук графин и давай хлебать. В три глотка ополовинила.
Дух перевела, губы отёрла и меня спрашивает:
— Как вы? Не плохо вам?
— Нет, — отвечаю. — Всё в порядке.
А мне и правда хорошо. Так хорошо, будто не лечили мы, а в постели кувыркались — до изнеможения. Хочется петь, кричать и делать глупости. А ещё жрать хочется — сил нет.
Собачонка на кровать к нашему больному вскочила и давай рану обнюхивать. Нюхает и рычит.
Тут девушка на себя взглянула, ойкнула — платье на ней всё помялось, шапочка и вовсе на одном ухе висит — и на кухню бросилась. Себя в порядок приводить.