Шрифт:
* * *
Работник четыреста восемьдесят третьего почтового отделения Клавдия Ивановна Прохоренко, а точнее — тётя Клава — почтовичка, дождалась конца рабочего дня и пошла в гастроном.
Гастроном был в том же доме, что и почта, только с другой стороны, а с третьей и четвёртой сторон размещались: химчистка, комбинат бытового обслуживания, столовая и парикмахерская с косметическим кабинетом.
Такие удобства воздвигли рядом с общежитием для студентов-иностранцев, чтобы не бегали туда-сюда по всему городу, а все у них было под рукой:
Тётя Клава вошла в гастроном. Студенты в пёстрых одеждах бродили, как озябшие заморские птицы, и, глядя на дымно-курчавые головы негров, тётя Клава думала: «На что им парикмахерская? Их хоть причёсывай, хоть не причёсывай…»
Мясной отдел был беден в конце дня. Импортные куры в красивых целлофановых пакетах выглядели такими каменно промёрзшими, будто их забили до нашей эры и хранили до сегодняшнего дня в районе вечной мерзлоты.
Тётя Клава обвела прилавок скучным взором и поехала на базар.
Базар всегда волновал её, как когда-то в молодости волновала танцплощадка: возможностью выбора и ожиданием удачи, счастливого случая. И сейчас, входя под своды Черёмушкинского рынка, тётя Клава испытала забытое теснение в груди.
Базар встретил её щедрой осенью, хотя за порогом стояла грязная авитаминозная весна.
Сразу при входе начинались цветы. Они существовали в вёдрах с водой, совершенно обособленные от своих заземлённых хозяев.
Поговаривали, что цветы эти поморожены, что лукавые хозяева смачивают их в специальном растворе, и цветы вянут в ту же секунду, как только их приносишь домой. Может, это и было правдой. Но, глядя на пионы и розы, на их хрупкую живую нежность, трудно было себе представить, что эта красота кончится, иссякнет когда-нибудь.
Мяса на базаре не было. Видимо, колхозники все продали с утра, сдали весы и уехали к себе в деревню. Тётя Клава долго бродила среди прилавков без дела, потом купила кулёк тыквенных семечек и направилась к выходу.
У самых дверей ей повстречалась высокая худая баба в расстёгнутом ватнике. Из-под ватника, вытянув шею, выглядывал цыплёнок. Он был грязный, облезлый, походил на маленького спившегося орла.
— Сколько стоит этот гусь? — спросила тётя Клава и сняла с губ шелуху от тыквенных семечек.
Баба внимательно оглядела тётю Клаву от шапки, украшенной лисьим хвостом, до туфель на микропоре и сказала:
— Сами вы, гражданка, гусь…
В автобусе все места оказались заняты. Тётя Клава строго оглядела пассажиров, ожидая поймать чей-нибудь виновато бегающий взгляд. Но пассажиры сосредоточенно читали газеты или, глядя в запылённые окна, просматривали в уме свою жизнь.
Тётя Клава встала поустойчивее и тоже стала смотреть перед собой с независимым видом. В её напряжённых глазах отчётливо читалась гордость, настоянная на обиде.
Обида была не в том, что все сидят, а тётя Клава стоит. Это мелочь. Обидно было, что тётя Клава стоит единственная во всем автобусе. Только ей и не хватило места. И так было всегда.
Наверное, Господь Бог задумал тётю Клаву как неудачницу и все пятьдесят лет, которые она жила на свете, не позволял
Если тётя Клава влюблялась, обязательно не в того, хотя «тот» мог стоять рядом. Если болела — обязательно с осложнениями. Если стояла за чем-нибудь в очереди, то это «что-то» кончалось прямо перед ней. И если бы когда-нибудь реваншисты развязали атомную войну и скинули на город атомную бомбу, то эта бомба попала бы прямо в макушку тёти Клавы.
В автобус вбежали парень и девушка и стали подле тёти Клавы. Этим было все равно, есть места или нет. Парень тут же взгромоздил правую руку на плечо девушки, и его острый локоть нацелился прямо в ухо тёти Клавы. Такая бесцеремонность неприятно волновала. Было напряжённое ожидание, как перед анализом крови, когда тебе должны ткнуть иголкой в палец.
Автобус свернул и чуть накренился, и молодой человек тоже накренился вместе с автобусом, и его локоть плавно лёг на голову тёти Клавы.
— Нельзя ли поосторожнее? — с готовностью, будто только этого и ждала, спросила тётя Клава.
Парень мельком посмотрел на неё, сказал «извините» и отодвинулся. Девушка тоже мельком посмотрела на тётю Клаву, и в её быстром доброжелательном взгляде можно было уловить: «Неужели не скучно быть такой толстой и носить такую шляпу?»
Тётя Клава пришла домой, вытащила цыплёнка из сумки. Его лапы были перевязаны красной сатиновой тряпочкой.
Она развязала узел, размотала тряпку и поставила цыплёнка на ноги. Он свалился на бок. Тётя Клава снова поставила его, но он снова лёг, безучастно смотрел над собой круглым оранжевым глазом.
Тётя Клава постояла над цыплёнком и пошла звонить подруге Зинаиде. Зинаида тоже была почтовичка, сидела на коммунальных услугах.
У неё в жизни были две противоположные страсти: любовь и ненависть. Любовь к дочери и ненависть к зятю. Когда зять ходил по квартире, Зинаида тихо плакала от безысходной, изнуряющей её ненависти. Это чувство постоянно жило в ней и кричало живыми голосами. Они пытались было разъехаться и даже разменяли свою квартиру на две комнаты в разных районах. Но, потеряв возможность ненавидеть зятя, Зинаида ощутила в душе опустошение, дыру, как след от прошедшей навылет пули. Жить с этой дырой она не могла, и снова переехала к дочери, и продолжала любить и ненавидеть уже на меньшей площади.
— Зин, ты? — спросила тётя Клава, заслышав знакомый голос.
— Сыр без хлеба жрёт! — заорала Зинаида. — Я ему говорю: «Вы чего ж хлеба-то не берете?» А он: «Не хочу поправляться». Это, знаешь, и дурак будет все хорошее без хлеба жрать!
— Да… — формально посочувствовала тётя Клава. — Слушай, я на базаре курёнка купила, а он больной…
— Почём брала?
— Рубль.
— Конечно, больной, — сказала Зинаида.
Видимо, ход её мыслей был таков: цыплёнок — это маленькая курица, которая скоро вырастет и будет стоить много дороже, и человеку нет смысла отдавать за рубль то, что стоит пять… Больной же цыплёнок не стоит ничего, и вполне резонно получить рубль за то, что вообще не имеет цены.