Стечение обстоятельств

Хмелевская Иоанна

Я всецело разделяла ее мнение. Мы прошли в полупустой вагон, уселись в уголке, и Пчелка поделилась со мной своими наблюдениями и соображениями.

Рассказывала она сумбурно, но мне удалось уловить главное из того, что Пчелка подслушала и подглядела, сначала случайно, а потом, когда поняла, что дело касается меня, специально. Ее информацию я попыталась хронологически упорядочить, и вот что у меня получилось. Свидетелем устроенного мною представления с похищением сумки Пчелка не была, зато собственными глазами видела меня, когда я с похищенной сумкой вскакивала в автобус. Потом, совершенно случайно, сшивалась поблизости от камеры хранения в тот момент, когда мой дежурный, закончив работу, вытащил из-под стойки большую зеленую сумку и удалился с ней. Потом она, опять же случайно, услышала, как кто-то расспрашивал его сменщика о зеленой сумке и женщине, которая ее оставила в камере хранения. Сменщик ничего не мог сказать, а она, Пчелка, особенно не

прислушивалась, поскольку еще не знала, что речь шла обо мне. Хотя и видела, как я садилась в автобус с сумкой, точно такой же, с какой уходил в работы дежурный камеры хранения. И до сих пор она, Пчелка, не может понять, каким образом сумка раздвоилась. Потом тот самый, первый дежурный опять пришел на работу с той самой сумкой и в тот же день, под конец дежурства, уронил на ногу какой-то тяжелый багаж, кажется деревянный ящик. Его увезли на «скорой помощи», но он, хоть и с переломанной ногой, был в сознании и все свои вещи забрал с собой в больницу, в том числе и ту самую сумку. А потом Пчелка подслушала, как какой-то незнакомый тип расспрашивал другого дежурного камеры хранения о женщине, причем так обстоятельно описал эту женщину, что Пчелка догадалась — речь идет обо мне! А она, Пчелка, знает, что у всех этих, из камеры хранения, какие-то темные делишки с турками, а может, и с русскими. И ей, Пчелке, кажется... Да что там кажется, она точно знает, они имеют дело с наркотиками. Один из дежурных — не мой, а другой — от одних принимает и другим передает, ей, Пчелке, нет до этого дела, поэтому она не знает, постоянная у них клиентура или нет. А потом, уже у вокзального буфета, она случайно подслушала, как трое парней уговаривались напасть на дежурного в камере хранения. Двое должны были начать с ним потасовку, а третий в это время перескочит через прилавок и обшарит камеру хранения, торба должна быть там: это точно! А если все-таки ее там не окажется, придется поприжать бабу, то есть меня. А она, Пчелка, слишком хорошо знает, как такие умеют поприжать, и хочет меня от этого уберечь.

Но это еще не все. Еще про меня расспрашивали менты. Один из них с дежурным камеры хранения очень серьезно, беседовал, про меня выпытывал, как раз с тем, что сегодня дежурит, и тот обещал дать им знать немедленно, как только я появлюсь и начну расспрашивать о сумке. Лично она, Пчелка, считает, что моя сумка у работника камеры хранения со сломанной ногой, а она, Пчелка, случайно знает, где он живет, один раз он брал ее, Пчелку, к себе домой, когда его жена была в отъезде. Задаром, жмот! Обещал только иногда пускать ее в камеру хранения, когда приезжие сдают багаж, по ним сразу видать, имеют ли желание поразвлечься. Она уже знает, когда есть шансы найти клиента...

На станции Варшава-Западная мы с Пчелкой расстались. Она вышла, а я решила доехать до Варшава-Гданьская. Пока ехала, разработала план действий. Наносить визиты в Варшаве начну с Миколая. Все с него началось, пусть он и скажет, в конце концов, чем набил свою проклятую сумку! И пусть только попробует не сказать, на части его разорву! Ведь если бы не он, не было бы у меня теперь всех этих проблем.

Подойдя к дому Мйколая, я вспомнила о вредной бабе с глазком в двери, которая день и ночь подстерегала всех приходящих к Миколаю. Плевать на бабу, пусть подсматривает, пусть хоть сама просочится через свой глазок! Проклятую лестницу я одолела одним махом, кровь громко пульсировала в висках и от ярости и от физического напряжения, я почти ничего не видела, когда принялась стучать в дверь Мйколая. Сначала еще довольно деликатно, потом, поскольку он не торопился открывать, принялась тарабанить изо всех сил. Помер он там, что ли? А может, и в самом деле наврал мне с три короба про свой поврежденный позвоночник, а сам носится по городу? Придется оставить записку.

Наскоро набросав записку, я принялась искать на двери место, куда бы ее пришпилить, и только тогда увидела, что дверь опечатана. Три бумажные полоски, на них пломба с государственной печатью. Что такое? Может, Миколай сам, с непонятной мне целью, имитировал опечатание собственной двери? Он и не на такре был способен, каких только мистификаций в свое время я не насмотрелась... Но сейчас все-таки отказалась от намерения оставлять ему записку и, растеряв всю бодрость, недоумевающая и поникшая, собралась покинуть его дом.

Трудно проследить путь ассоциаций в человеческом мозгу. Вот и сейчас я бы не могла сказать, что именно заставило меня вспомнить рассуждения Миколая с среднем звене партийной номенклатуры. Верхние ее слои, по словам Миколая, были слишком уверены в себе, уверены во всесилии партийного аппарата, в незыблемости существующего строя, и их совершенно не тревожило будущее, которое представлялось безоблачным во веки веков. Им и в голову не приходило позаботиться — скажем теперешними словами — о приватизации тех благ, которые находились в их распоряжении в силу занимаемой должности, они не считали нужным юридически оформить свое право на недвижимость, на то, что им предоставило задарма

благодарное государство. Представители же среднего звена то ли были поумнее, то ли подальновиднее, во всяком случае они-то проявили заботу о своем будущем. Не все, конечно, но многие. И был среди них один...

Как я ни напрягала память, не могла вспомнить, на какой он был должности. Не помнила даже, в какой области подвизался. Советник? Контролер? Бухгалтер? Охранник? Нет, не вспомнить, а может, Миколай так толком и не сказал, мне же ни к чему было запоминать. А вот теперь вспомнилось... Сначала Миколай говорил о нем как о человеке приличном, порядочном, не таком, как остальные партийные работники. Его, по словам Миколая, возмущало всевластие партии и он склонен был к противодействию ему. Какое-то время они были с Миколаем близки, Миколай ему даже в чем-то доверился, не слишком, совсем немного, но достаточно для того, чтобы этот самый представитель среднего партийного звена мог держать Миколая в руках. И вовсе он не такой уж порядочный оказался, а совсем напротив, к Миколаю подлаживался только для того, чтобы заслужить его доверие и получить нужную информацию. И насколько я поняла, не только информацию о нелегальной деятельности Миколая, но и какие-то вещественные доказательства этой деятельности. Документы, наверное, какие-то, что же еще? Ну и теперь держал Миколая в руках, Миколай его боялся. Не за себя боялся, за дело. Во власти этого партийного работника было погубить плоды многолетних трудов Миколая по раскрытию аферы с производством фальшивых денег. А Миколай по неизвестным мне причинам ничего не мог тому сделать.

Краем уха слышала я об этом типе. Дело происходило уже в самый последний период нашего сожительства с Миколаем, так что у меня сохранились о партийном прохиндее лишь самые общие воспоминания, но, кажется, эту гниду не раздавили, когда рухнула партия. Напротив, слетев со своего места, она мягко приземлилась в заранее подготовленном, хорошо унавоженном местечке и расцвела пышным цветом в атмосфере всеобщей разрухи и беспредела, вмиг позабыв о родной партии. Миколай как-то проговорился, что у него на эту партийную гниду тоже есть уздечка, найдется, чем приструнить, кажется, какая-то ценная бумажка, с помощью которой можно очень хорошо скомпрометировать негодяя. А если тот добился теперь высокого положения, он мог для собственной безопасности первым приструнить Миколая. Не исключено, что все это связано с фальшивомонетчиками.

Прочно в памяти засела лишь одна деталь:

гниду из среднего звена можно было распознать по одной характерной черте. Очень характерной, но какой именно — я никогда не знала. Может, был он косым на один глаз, может, одна нога у него была короче другой, во всяком случае что-то очень бросающееся в глаза. И баба напротив наверняка его видела, потому что он довольно часто бывал у Миколая.

Очень не любила я эту бабу. Собственно, я против нее ничего не имела, Миколаю она всегда оказывала мелкие услуги, но сквозь глазок ее двери на меня излучалась такая неприязнь и даже ненависть, что во мне поднималась в ответ волна стихийной, неосознанной антипатии. Нет, я с этой язвой общаться не собиралась, но, может, имело смысл напустить на нее полицию? Расскажу им все, что мне известно, а они уж сами пускай выжмут из этой приросшей к глазку в двери мегеры все, что той известно. В конце концов, не так уж много людей посещало Миколая, по характерной детали среди них нетрудно выявить нужного.

Все это пронеслось в мозгу за какие-то две-три секунды, и я уже собралась спуститься с лестницы, покинув площадку перед дверью Миколая и вредной бабы, как до меня донесся снизу женский голос, молодой и звонкий:

— Адель, назад! Стой! Ты куда помчалась? Тебе еще мало этих ступенек? Немедленно возвращайся! Назад, Адель! О Боже, это собака меня в гроб вгонит!

Снизу что-то стремительно поднималось по лестнице. Я немного поднялась вверх по лестнице, ведущей на шестой этаж, ибо в мои планы никак не входила встреча с жильцами дома, я не хотела, чтобы меня здесь видели, бабы напротив было совершенно достаточно. И тут внизу лестничного пролета в поле моего зрения появилась собака, крупная немецкая овчарка. Она уже не мчалась наверх, а поднималась по ступенькам осторожно. Тело ее напряглось, шерсть вздыбилась, нос тревожно втягивал воздух. Я тоже встревожилась — встреча с таким крупным зверем, настроенным агрессивно, ничего хорошего не сулила. А собака была явно возбуждена. Что она против меня имеет? Не привыкла я к такому отношению, как правило, всю жизнь и с собаками, и с кошками всегда хорошо ладила.

Овчаркиной хозяйке явно не хотелось подниматься, она продолжала убеждать собаку:

— Адель, назад! Что с тобой? Забыла, где живешь? Адель!

Не слушая хозяйку, напряженная как струна Адель ступила на площадку пятого этажа, и тут я поняла, что не являюсь объектом ее внимания. Не реагируя на призывы хозяйки, Адель была вся поглощена тем, что учуяла за дверью вредной бабы. Подойдя к этой двери вплотную, она интенсивно принялась нюхать щель под дверью, потом села у двери, подняла морду вверх и жутко завыла.