Стеклодув
Шрифт:
Отец сидел, тяжело навалясь на стол, и говорил:
– Все нормально, сынок, но ты, это, держись! Если есть грех, то он мой, а не твой...
– Его речь текла почти без интонаций и без знаков препинания. Мастерство выше всего... оно выше и дьявола и Бога... всех можно обмануть... любой договор с дьяволом и Богом можно нарушить если ты сделаешь что-то такое, чего до тебя никому не удавалось.
– Потом эти монотонно проборматываемые фразы начали слипаться и выглядели уже приблизительно так: - люди изобрели бога и дьявола и золото чтобы оправдать тех кто не может стать мастером...
Наконец мама сумела оторвать отца от стола и увести спать.
Тогда я и не пытался задуматься над смыслом
Но детство тем и хорошо, что страхи быстро развеиваются. Я лег спать, а когда проснулся утром, отец был уже на ногах и переоборудовал сарайчик под мою "мастерскую". Вчерашнее превращение отца в пустую оболочку стало казаться далеким и нереальным сном.
Наступил чудесный майский день, солнечный и ясный, и листва на деревьях смотрелась совсем молодой и глянцевой. На сирени уже завязывались соцветия, и пчелы, деловито пролетая мимо, задерживались около них, будто привлеченные обещаниями на будущее. Помидорная рассада на подоконниках совсем распрямилась, расправила листья во всю ширь, и мама завела разговор о том, что, если теплая погода устоится, ее надо будет высаживать в огород раньше, чем обычно. Отец за утро успел убрать из сарайчика весь "хлам", обил стены тонкими листами жести из своих запасов и стал разбирать штабель кирпичей в углу участка - они лежали сложенные аккуратным кубиком, про запас, просчитывая кладку будущей плавильной печи. Я помогал ему по мере сил. К полудню отец, как видно, подустал и, сказав, что неплохо бы сделать перерыв, ушел.
Перерыв затянулся на два дня. Через полчаса после ухода отца к нам заглянула соседка и радостно сообщила, что его видели возле бочки, из которой торгуют в разлив пивом. Только спустя много лет я понял, откуда взялось всеобщее оживление и волнение: отец никогда не запивал, тем более в дневное рабочее время, поэтому очень многие пивной бочки удивились, увидев его возле.
Я продолжал в меру своих детских сил наводить порядок в сарайчике. Отец вернулся уже к вечеру, никакой, и мама побыстрее уложила его спать.
С утра отец опять взялся за устройство моей мастерской обозначил место для фундамента под стеклоплавильную печь, замесил раствор. Лицо у него было помятым и небритым, и работал он молча, лишь изредка обращаясь ко мне. Хватило его опять-таки до полудня. На этот раз он направился не к пивной бочке, а в рюмочную.
Как я теперь понимаю, это были суббота и воскресенье, раз отец не должен был ходить на работу. Значит история с инспекторшей приключилась в пятницу. Кстати, как-то мне попалась таблица, называвшаяся "Столетний календарь". Из любопытства сверившись с ней, я обнаружил, что в тот год одна из майских пятниц приходилась на тринадцатое число. Была ли это та самая? Или следующая пятница, двадцатого числа? Мне кажется, что тринадцатого - в тот год, я уже упоминал, весна была необычно ранней и теплой. К двадцатому числу сирени, готовой зацвести, никто бы не удивлялся, а вот тринадцатого это и впрямь было необычно. К тому же все майские праздники уже прошли, это я точно помню, поэтому на пятницу шестого мая тот день никак не мог приходиться.
В общем, как я сейчас прикидываю, сопоставляя смутные детские воспоминания о тех днях и событиях с теперешним их осмыслением, все завертелось, набирая ход, в пятницу тринадцатого, не иначе. А видеть в этом тайный знак или нет, решайте сами.
В понедельник (будем считать, что это был понедельник) отец с матерью отправились на работу, на сей раз меня с собой не взяв. Мне велели, как водилось в таких случаях, играть только дома и на участке, не шалить, за забор не выходить, съесть котлеты, выпить кисель и прочее. Ну в этом плане я уже был достаточно
Хотите знать, чем я занялся? Я устроился на прогретом солнцем крылечке и стал пускать мыльные пузыри, взбив густую мыльную пену в алюминиевой мисочке. Я воображал, будто выдуваю настоящие новогодние шары, а не пузыри, живущие одно мгновение. Пузыри уплывали в воздух один за другим, они были радужные и радостные, я любовался ими, и для меня это было даже не игрой, а скорее тренировкой, постановкой правильного дыхания.
Может быть, я радовался и тому, что есть стекло, нечто эфемерное, обретающее долговечность особым и волшебным образом, хотя в момент, когда стеклянный шар только образуется, его жизнь кажется такой же хрупкой, как и жизнь мыльного пузыря. В улетающих пузырях отражались и листья, и небо, их радужные переливы подкрашивались самыми неожиданными оттенками... А потом мне показалось, будто в одном из них отразилось чье-то лицо. И я повернул голову.
С улицы, облокотясь на калитку, меня разглядывал мужчина, очень странный для наших краев. Одет он был в умопомрачительный костюм - даже я сразу понял, что костюм у него очень хороший и дорогой. Выбрит этот человек был так гладко, будто ему вообще не приходится бриться, настолько розовой и ухоженной была кожа. В воздухе вокруг него почти неуловимо витал тончайший аромат. Он улыбался, но глаза при этом казались холодными. На мгновение в лучах солнца ярко блеснули большие золотые часы на его руке - так ярко, что даже чуть-чуть ослепили меня.
– Сразу видно, что ты из семьи стекольщиков, - проговорил незнакомец. Только сын стеклодува станет с таким тщанием и серьезностью следить, как получаются у него мыльные пузыри - игрушечное подобие стекла.
Я молчал, растерявшись и не зная, что отвечать. Возможно, меня смутила манера его речи. Она была безупречно правильной, так правильно не говорят даже дикторы телевидения - только герои плохих книг. И от этой правильности возникало странное ощущение, будто каждое его слово - маска, надетая на совсем другое слово, непроизнесенное, будто этому человеку было легче разговаривать на каком-нибудь грубом жаргоне, и оттого он так тщательно контролирует себя. Больше того, как я теперь понимаю, что за правильностью его речи проступала удивительная безликость. Ведь как бы правильно человек ни говорил, где-то в его речи всегда промелькнет след его происхождения: северное "оканье", южное "аканье" или другие приметы. А за этим, на первый взгляд, безупречным господином не чувствовалось ничего - ни места, откуда он родом, ни сословия, к которому он мог принадлежать.
– Интересно, а чем, по-твоему, мыльные пузыри отличаются от стеклянных шаров?
– продолжал он.
– Ну... мыльные пузыри - это понарошку, - ответил я.
Он рассмеялся.
– Мыльные пузыри - это стекло понарошку, так? И чем же это "понарошку" отличается от всамделишного стекла? Можешь сказать?
– Стекло - оно прочное и навсегда, - стал объяснять я ему, как маленькому: мол, взрослый дядя, а таких простых вещей не понимает!
– А пузыри, они сразу лопаются, их на елку не повесишь, и ничего с ними нельзя сделать.
– Справедливо, - согласился незнакомец, продолжая улыбаться.
– Вот только... зря ты говоришь "навсегда". Любой стеклянный шар когда-нибудь тоже разобьется. Лопнет, понимаешь? Бах - и нет его. И что тогда останется?
– Осколки, - хмуро сказал я. Этот дядька начинал мне надоедать и вызывать раздражение.
– Нет, - сказал он.
– Не осколки. Подумай хорошенько. Подумай, почему я здесь.
– А почему вы здесь?
– спросил я.
– Может, чтобы на тебя поглядеть и убедиться, что с тобой все в порядке. Слух о тебе далеко разошелся.