Стеклодувы

дю Морье Дафна

Теперь же, когда задолженность по арендной плате за лавку достигла внушительных размеров, этот коммерсант, которого звали мсье Руйон, решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение было продано еще в тысяча семьсот восьмидесятом году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Кэти, которая писала нам, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле тысяча семьсот восемьдесят пятого года.

И снова мы с матушкой предприняли

утомительную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс – на этот раз Робер фигурировал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками.

Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Кэти и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра… Брат по-прежнему выглядел как настоящий денди, был одет словно для приема – в чистой рубашке и галстуке, которые ему приносил каждый день его слуга в Пале-Рояле вместе с вином, провизией, он всем делился со своими товарищами по заключению – это были несостоятельные должники, мошенники и мелкие воришки.

Эти господа – их было около десятка – занимали помещение в два раза меньшее, чем главная комната нашего дома в Шен-Бидо; воздух туда проникал через решетку в сырой стене, а постелью узникам служили соломенные матрасы.

– Я прошу прощения, – сказал Робер, подходя к нам со своей обычной улыбкой и указывая широким жестом на окружающую обстановку. – У нас, конечно, тесновато, зато все они отличные ребята. – После этого он стал представлять нам своих товарищей, словно находился у себя в гостиной и знакомил друг с другом своих гостей.

Я просто поклонилась, не сказав ни слова. Но Пьер, вместо того чтобы держаться с подобающим достоинством, стал пожимать руки каждому из этих мошенников, спрашивая всех, в том числе и собственного брата, не может ли он чем-нибудь им помочь. Тут же завязался оживленный разговор, каждый стремился изложить свое дело, а я осталась стоять у двери, привлекая внимание тех, кто не мог добраться до Пьера, пока один из них, оказавшийся посмелее прочих, не подошел ко мне и не схватил меня за руку.

– Робер! – позвала я так громко, как только посмела, потому что мне не хотелось привлекать всеобщее внимание, и брат, только тут сообразив, что я нахожусь в бедственном положении, дипломатично пришел ко мне на выручку.

– Здесь, в Ла-Форсе, мы не отличаемся особой учтивостью, – сказал он. – Но ты не беспокойся. Если ты оставила свои драгоценности дома…

– Ты прекрасно знаешь, что у меня их нет, – сердито сказала я, поскольку мой страх сменился возмущением. – Лучше скажи, как ты собираешься выпутываться из этого положения?

– Я предоставлю это Пьеру, – ответил он. – У него есть ответы на все. Кроме того, у меня есть друзья, занимающие высокое положение, и они сделают все, что возможно…

Я слышала подобное и раньше. Мне никогда не приходилось встречать этих влиятельных друзей, если не считать герцога Орлеанского, однако было весьма мало вероятно, что этот последний придет на помощь Роберу и станет вызволять его из тюрьмы.

– Знай только одно, – сказала я ему, – матушка не станет

еще раз платить, чтобы помочь тебе, и на мою долю наследства тоже можешь не рассчитывать.

Робер похлопал меня по плечу.

– У меня и в мыслях не было обращаться к ней или к тебе, – ответил он. – Что-нибудь обязательно подвернется. Так всегда случается.

Красноречие Пьера оказалось бессильным, оно не могло спасти брата. Не помогло и специальное ходатайство перед судьями. Спасительницей Робера оказалась Кэти. Она сама встала за прилавок в лавке номер двести двадцать пять в Пале-Рояле, оставив Жака на попечение своих родителей. К октябрю месяцу у нее оказалось достаточно денег, чтобы взять Робера на поруки, договориться с его кредитором мсье Руйоном и добиться освобождения мужа из тюрьмы.

– Я знала, что Кэти способна на решительные действия, когда возникает критическая ситуация, – заметила матушка, когда мы об этом услышали, ибо к тому времени мы уже вернулись домой и жили в Шен-Бидо. – Если бы я не была уверена, что у нее есть характер, я бы никогда не выбрала ее в жены своему сыну. Твой отец гордился бы ею.

Эти месяцы, полные волнений и беспокойства, сказались на здоровье матушки. В течение лета то и дело приходилось ездить в Париж. Ей никогда не нравилась жизнь в столице, и теперь она нам заявила, что не имеет ни малейшего желания снова ступить на парижские улицы.

– У меня осталось одно желание в жизни, – говорила она, – это пристроить вас обеих, тебя и Эдме. И тогда я уеду в Сен-Кристоф и буду доживать свой век на ферме, среди виноградников.

Это было сказано без обиды и без сожаления. Ее рабочая жизнь подходила к концу, и она это понимала. Все чаще и чаще она уезжала в Турень, взяв с собой Эдме и меня, и приводила в порядок свое маленькое имение Антиньер, доставшееся ей в наследство от отца Пьера Лабе, с тем чтобы оно было готово к тому времени, когда она решит там поселиться.

– Скучно? – презрительно возражала она нам, когда мы пытались ей внушить, что ферма стоит вдали от всего, на довольно большом расстоянии от самой деревни. – Разве может человек скучать, когда у него столько дел, как у меня? Коровы, куры, свиньи, поля, которые нужно обрабатывать, сад и виноградники на холме. Если в таких условиях не можешь себя занять, лучше вообще не жить на свете.

Однако, прежде чем она смогла уехать, оставив на нас Шен-Бидо, ее гордости был нанесен еще один удар. На сей раз виновником был не Робер, а Мишель.

Как-то раз, когда мы с матушкой были в отсутствии – мы уезжали в Сен-Кристоф, – Франсуа решил, что пришло время сообщить Мишелю о нашей помолвке. Тот принял это известие хорошо, гораздо лучше, чем предполагал Франсуа, сказав, что шутка обратилась против него самого и что так ему и надо.

– Теп-перь остался только один выход, – сказал он мне, когда я вернулась. – Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми.

Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он был лишним в семье, чем-то вроде отверженного.