Стеклянная тетрадь
Шрифт:
Руки не выдержали и направили страшную игрушку туда, откуда бешено мчалась пахнущая порохом смерть, со свистом превращая ветви в щепки. И автомат задёргался в руках, тяжело, оглушительно, ослепляющею.
Забарахталась темнота в пороховом огне. В прыгающем свете я увидел мои руки в чёрных болячках, пальцы, судорожно сжимающие металл, белые вспышки механических молний, треск, запах, собственный крик, жар…
Я знал, вернее, теперь знаю, что стрелял не я, стрелял страх мой, зверь мой, нервы мои, брызнувшие наружу. И я был не я, а оскаленный клыкастый комок. Я метался, исступлённо полосуя вокруг
Я больше не хочу! Больше этого не будет! Не пойду!
Страшно.
На обшарпанной стене над головой дрожали мёртвые тени…
Никак не могу поймать ощущение. Что–то очень душное. Очень тесное. Ночное, но красно–коричневое. Не сине–звёздное, а именно красно–коричневое, но почему–то ночное. Пятнистое, расплывчатое. И я как бы ползу, тело волоку с усилием. Белые капли пота на лице светятся молоком. Ползу, но не продвигаюсь ни на миллиметр. И духота. Нос забит до самого мозга. А чьи–то руки затыкают рот.
Вижу, как рассыпается время. Его заполняет звенящая пустота. Этого нельзя допускать, потому что это нарушает структуру…
Прогуливаясь по парку ранним утром, увидел под кустами бледную тень.
Разгребая руками густой туман, я подплыл ближе и увидел человеческое тело. Абсолютно голое и бесцветное. Посреди груди влажно выделялась полоска. Я наклонился и понял, что грудь разрезана бритвой, острой бритвой, очень острой, потому рана почти не заметна. Руками я притронулся к телу и раздвинул холодное мясо. Рана оказалась глубокой, но без крови, гладкой, как зеленоватое стекло.
Я оставил тело лежать на месте и ушёл домой, унося в душе странное и немного даже таинственное ощущение, что лицо человека было мне знакомо. А уже в квартире, проходя мимо зеркала, я увидел отражение моё и понял, что в парке под кустом лежал я или другой человек, но с моим лицом.
Я прошёл в мой кабинет и обнаружил за моим столом неизвестную мне женщину в длинном белом платье времён короля Артура.
— Кто вы? — удивился я и невольно обратился к ней с заглавной буквы, понимая, что отношения наши — официальные.
— Хозяйка, — ответила она холодно.
Интонация была отвратительной. На мой взгляд, таким тоном не положено отвечать вообще, а особенно если принять во внимание её непрошеное появление в моём доме.
— Хозяйка чего? — поинтересовался я.
— Хозяйка этого сна. Вы зашли ко мне в сон. Это мой сон, и вы, сударь, мешаете мне смотреть его, — она хмуро сдвинула брови.
— Но это моя квартира.
— Квартира ваша, но снится она мне. Почему же мне не может сниться ваша квартира?
— А мне что же снится? — растерялся я и почувствовал себя совершенно потерянным. — Во–первых, я никак не думал, что все это мне снится. Во–вторых, согласитесь, что предъявленное мне обвинение достаточно нелепо по своему содержанию, ведь мне тоже может сниться моя квартира и даже эта чужая женщина. Ведь так?
— Вам снится парк, — ответила она. — Но и мне снился тот же парк, поэтому сны наши спутались. Вы забрели в мой. Но такого быть не может, потому что я вас убила в моём сне. Вы ведь видели свой труп, и теперь
— Как же мне быть? — я чувствовал, что меня гонят из собственного дома. — Куда же мне теперь?
— Назад в парк и побыстрее, потому что мне пора просыпаться, — озабоченно проговорила она. Я заметил, что у её ног лежит длинное лезвие меча с кpоваво–кpасной рукоятью. — Я не хочу просыпаться с вашим сном, сударь, так как могу проснуться тогда не совсем собой, а немного вами.
И тогда я кинулся прочь.
В туман.
Что за угрюмость на лицах? Улица переполняется серыми масками прохожих. Меж губ у них сочатся серые вязкие слова. В ушах видны пушистые клоки ваты.
— Это что за улица? — спрашиваю, а в ответ слышу только бой городских часов.
На кладбище я увидел заброшенную могилу. Таких много на каждом кладбище… Жухлая трава, земля изъедена осенними каплями дождя. На полусгнившей дощечке, вкопанной в землю, я прочитал едва различимые слова: «Здесь погребён твой сон».
Опять навязываются врачи, таблеточки всякие свои подкладывают, пилюли разные выписывают. Чем я их беспокою? Не понимаю. Никак в толк не возьму, что именно может белым халатам не нравиться? Я же не хожу по потолку, так что не стоит бояться, что я рухну вниз головой. И ножи я не глотаю с вилками. Мне начинает казаться, что медики сами немного больны мозгами. У них же явно проявленная навязчивость мыслей. Упорно пытаются кого–нибудь излечить, мания какая–то, честное слово. Мания преследования. И преследуют они меня. Со скальпелями и пробирками в руках несутся за мной по неоновым коридорам, звенят стеклянными дверями. Эхо шагов над головой торопится обогнать меня. Тени голубые прыгают по кафельному полу.
Я это помню хорошо. И шприц в надутых пальцах медички помню. В нем колыхалась прозрачная жидкость, а резиновое лицо с неженскими глазами смотрело внимательно из–под белой шапочки на меня и следило за моей реакцией. А мне что? Пусть следит, на то ей и глаза посажены под выцветшими бровями, на то и халат белый выдан.
За окном вижу фары машин. Они далеко внизу, и глядеть на них неудобно, потому что в стекле отражаются яркие больничные лампы. Но все же фары различимы. Они ползают по пространству за окном неугомонными светлячками. И я вижу их следы в темноте, будто время замедлилось и растянуло огоньки в пространстве, размазало их по темноте. Огни текут полосками, соединяются жидкими сгустками своими в озерца, брызгаются такими же огнями, разливаются струйками.
На спине набухли пупырчатые вздутия. Это крылья, наверное, начинают расти. Неужели я дождался? Неужели полечу?
Яблоко на завтрак подали гнилое. В нём жили прозрачные червяки. Может быть, мы тоже видимся кому–то червяками в наших многоэтажных домах? Копошимся, переползаем с места на место…
И вечные таблетки. От чего меня пытаются излечить? Не от ангельской ли свежести душевных порывов хотят меня избавить?