Стеклянная западня
Шрифт:
Он должен что-то предпринять. Если он не сможет добраться до главного врача, он должен хотя бы доказать, что всегда найдется кто-то, готовый к сопротивлению. И что убить это в человеке нельзя.
Он сосредоточил все свои усилия на правой ноге, ее необходимо было оторвать от пола. Ему удалось оторвать ее всего на сантиметр, но этого было достаточно, чтоб продвинуться вперед. Потом вновь накатила слабость, левая рука на ощупь принялась искать, за что бы ухватиться. Он вцепился в белую материю медицинского халата.
Одна из картин мелькнула в сознании Фила, одна из тысяч, что мелькали вокруг, сбивали
Снова пришлось подождать, пока черный туман не рассеется... Теперь он вновь мог видеть: в стеклянной трубочке было несколько черных шариков--словно бусины из черного дерева. В мгновения, когда черный туман рассеивался, он видел их вполне отчетливо.
Лицо его скривилось от отвращения. Он выпустил трубочку, словно это была ядовитая змея. Она скользнула обратно в карман.
Он прикинул расстояние до двери -- осталось еще два-три шага...
Тут вновь из него потекла энергия. Ручейком заструилась по полу. Он почувствовал, что падает. Собрав последние силы, он протянул руку и распорол ножницами обшивку двери. Теперь они криво торчали в ней. Он провалился в черный туман.
15
Абель 56/7 повидал на своем солдатском веку, как и любой другой, немало наказаний, в том числе музыкальную комнату. Но, должно быть, существовали различные степени самого наказания, и нынешнее наверняка принадлежало к наиболее изощренным пыткам.
Шумы--свист колес, шелест листвы, топот бегущих ног. Голоса и музыка. Они могут быть, оказывается, очень громкими, неприятно громкими, мучительно громкими. Так продолжалось полчаса. Голос майора -- невыносимо громкий. Раскаленным сверлом все это вонзалось в уши, потом все сменяла равномерная вибрация-- и боль. Затем зазвучала песня, вполне нормальная громкость, и постепенно Абель вновь научился слышать. Он слышал нормально, но то, что ему только что пришлось пережить, придавало слуху особую чувствительность, и каждый посторонний звук, каждое повышение тона действовали на него как взрыв. А потом наступила тишина. Оказывается, могло быть тихо, очень тихо, и даже абсолютно тихо. Абель никогда еще не переживал такой тишины. Он не подозревал, что тишина может быть столь невыносима. Теперь он понял это, понял, почему они отправили его в музыкальную комнату, что в сравнении с другими наказаниями выглядело довольно безобидно.
Стены были абсолютно звуконепроницаемы. Ни малейшего звука не проникало снаружи. Стены обиты мягкой пористой резиной, помещение совсем пустое, за исключением динамиков, зияющих, словно разинутые пасти, с трехметрового потолка, да неоновой лампы в центре. Дверь никак не выделялась на фоне обивки; изнутри замка не было.
В мозгу Абеля все еще звучали голоса товарищей, песни, которые они пели, знакомые солдатские песни. Затем все смолкло, стало тихо. Но когда стало совсем тихо, когда тишина стала распространяться все дальше, подчиняя себе все, он вновь услышал голоса: выкрики, смех, визг, голоса, издевающиеся и приказывающие... Они обрушивались на него ниоткуда и отовсюду, сверху и снизу, они были внутри его самого...
Затем в динамике щелкнуло. Чей-то голос произнес:
– - Повиновение -- высшая доблесть солдата. И еще раз, более резко:
– - Повиновение -- высшая доблесть солдата. Потом снова, еще резче:
Повиновение -- высшая доблесть солдата.
Голос повторял это снова и снова, каждый раз чуть резче и неприятнее, он звучал, как царапающий по тарелке нож, как пилочка, обрабатывающая ногти, от него бросало в дрожь, он проникал до мозга костей.
Слов давно уже нельзя было разобрать, но ритм сохранялся прежний, и прежняя последовательность звуков, пусть даже искаженных до неузнаваемости, тоже сохранялась... всякий раз, когда тело его пронзала отвратительная дрожь, в мозг ввинчивались слова:
– - Повиновение--высшая доблесть солдата. Когда приоткрылась дверь и ворвался дневной свет,
Абель уже не смог бы сказать, как провел последние часы. А может, минуты? Стены кружились вокруг него, и любой звук доходил до барабанной перепонки словно сквозь толстый слой ваты.
Два сержанта повели его на учебный плац. Он был пуст. Товарищи наверняка упражнялись сейчас в помещении. Ясно, что они не должны были его видеть. Два сержанта, чтобы муштровать одного солдата.
– - Встать, вперед марш! Ложись! Встать, вперед марш! Ложись! Встать, вперед марш!..
Когда один срывал голос и не мог уже больше кричать, другой сменял его.
– - Встать, вперед марш! Ложись! Внимание! Кругом, вперед марш! Внимание! Воздух! Встать, бегом марш!
Один постоянно был рядом, он дергал за шиворот, давал пинка коленом или просто бил кулаком, если Абель реагировал недостаточно быстро.
– - Внимание! Сто раз отжаться на руках! Быстрее! Сержант поставил сапог на затылок Абеля и в быстром темпе прижимал его голову книзу.
– - Быстрее!
– - Встать, бегом марш!
– - Внимание!
– - Кругом, марш!
– - Внимание!
Через час, когда Абель уже еле держался, появился майор и какое-то время понаблюдал за дрессировкой.
Солдат еще может стоять на ногах!
– - рявкнул он.-- Абель пятьдесят шесть дробь семь, ко мне! Быстрее! Сержанты, кругом, марш! Воздух! В укрытие! Слишком медленно! Встать, вперед марш! Внимание! Воздух! В укрытие! Парни, не бойтесь сунуть нос в дерьмо! Внимание! Слишком медленно! И вы еще хотите чему-то научить других! Две недели штрафной службы. Свободны!
Оба сержанта удалились быстрым шагом.
– - Мои люди ненавидят меня,--сказал майор.-- Они боготворят меня, и они меня ненавидят. Все правильно.-- Он обвел глазами двор казармы, который сейчас был пуст, перевел взгляд на желто-серое, затянутое дымкой небо.--Любовь -- это чувство слабых. Только ненависть порождает настоящую силу. Но надо всем стоит повиновение.--Только теперь он взглянул на Абеля.-Пошли,--сказал он.
Они шли рядом: высокий, широкоплечий, держащийся очень прямо майор в скромной и отутюженной форме и Абель, выглядевший рядом с ним существом низшей расы, согнутый, неуверенно держащийся на ногах, измученный, в грязной форме.