Стеклянные цветы
Шрифт:
— Да.
— А…
— А если тебя интересует, слышал ли я, что я хам и горилла и в постели ничего не стою — то да, слышал.
— Не подслушивай — ничего неприятного о себе не услышишь, так всегда моя мама говорит, — ничуть не смутилась она.
— Я не подслушивал: Вы над самым ухом трындели, — огрызнулся Филипп.
— И потом, я не сказала «ничего не стоишь», я сказала «ничего особенного»… — Они дошли до яхты, и Амелия сочла нужным замолчать.
Матрос у трапа удивленно взглянул на них,
Филипп свернул в сторону своей каюты, она не отставала. Не подействовал даже выразительный взгляд — чего, мол, прешься?
Он понимал, что, «расшифровавшись» с французским, открыл ящик Пандоры, и Амелия теперь не отвяжется с вопросами. И отмолчаться не удастся, будет настырно лезть. Но уж очень надоели эти детские игры с «непониманием»!
— А откуда ты знаешь так хорошо французский? — снова принялась она за свое, едва они зашли в каюту.
— Я шесть лет прожил в Париже.
Больше всего Филиппу сейчас хотелось остаться одному, раздеться и вытянуться на койке. Но баронесса явно не разделяла его планов — едва войдя в каюту, она скинула туфли, влезла с ногами на постель и устроилась в изголовье, подсунув себе под локоть подушку.
— А что ты там делал — в Париже? Тебе выпить заказать? — потянулась она к телефону.
— Учился. — Предвидя следующий вопрос, добавил: — В Сорбонне. Закончил. Диплом имею. Психолога. Что еще?!
— А… Ты-ы?!!!
— Я!
Недоверие, прозвучавшее в ее вопросе, взбесило его. Ну да, конечно, он же «горилла»!
Больше не обращая на нее внимания, Филипп начал раздеваться. Каждое движение давалось с трудом. Выяснилось, что брюки изнутри измазаны кровью — на правой ноге, ниже колена, имелась здоровенная ссадина.
Достав чемодан, он поискал аспирин. Не нашел, со злостью вывалил все содержимое на кровать — аспирин тут же обнаружился на самом дне.
— А чего ты никогда не говорил, что ты… это… в Сорбонне учился и все такое? — родила очередной вопрос Амелия.
— Ты не спрашивала.
— Но тебя же что спрашивай, что не спрашивай, ты все равно не отвечаешь! — обиженно воскликнула она.
— Слушай, дорогая, я сейчас не расположен ни с кем разговаривать. Шла бы ты к себе, а?
С этими словами Филипп направился в ванную, надеясь, что к тому времени, как он вернется, в каюте уже будет пусто.
Увы, надежды не оправдались. Амелия встретила его словами:
— Ты весь в синяках, просто жуть какая-то! Так тебе выпить заказать?
— Закажи стакан холодного молока, — со вздохом сказал он.
— Молока? Зачем?!
Не дождавшись ответа, она хмыкнула и дернула плечиком, но позвонила и молоко заказала. А себе, естественно, вермут, с лимоном и со льдом.
Филипп слышал это краем уха — стоя перед зеркалом, он мазал наиболее «выдающиеся» синяки обезболивающей
— А чего это такое? — раздалось сзади.
Он обернулся. Оказывается, Амелия успела углядеть среди вещей, вытряхнутых им из чемодана, большой пакет в яркой цветной бумаге, и теперь крутила его в руках.
— Это я тебе подарок купил, — вынужден был сказать Филипп. — Потом мы с тобой поругались, и…
— Мне?! — переспросила она.
— Да. С днем рождения тебя.
Конечно, сегодня, после всего, что она натворила, не самый подходящий день, чтобы дарить ей подарки — ну да ладно, чего уж там!
Острые коготки впились в бумагу, кромсая ее.
Он снова отвернулся к зеркалу; чуть сдвинулся в сторону, чтобы видеть, что происходит у него за спиной. Амелия разглядывала книгу — медленно открыла ее… перелистывает… начала что-то разглядывать вблизи, поднеся к глазам, лицо удивленное…
Ну что же она молчит? Восьмое чудо света — потерявшая дар речи баронесса фон Вальрехт!
В дверь постучали. Филипп открыл, взял у стюарда поднос и, проходя мимо кровати, поставил на тумбочку вермут. Сам же подошел к столу, высыпал на ладонь полдюжины таблеток аспирина и запил молоком.
Он не услышал движения сзади, лишь почувствовал внезапно прижавшееся к спине теплое тело и руки, обхватившие его за плечи.
— Филипп, милый… спасибо! — Амелия поцеловала его в шею. — Никто мне ничего такого не подарил, чтобы именно для меня… вот такое — а ты подарил… Спасибо тебе, ты… ты очень хороший! И не сердись больше на меня, ладно?!
Она потерлась лицом об его спину, снова поцеловала; руки ее блуждали по его плечам, по груди — гладили, ласкали. Почти невольно, не думая о том, что делает, Филипп наклонил голову и прижался щекой к одной из этих рук — та сразу замерла, хотя вторая продолжала поглаживать его по груди.
Ему мучительно захотелось повернуться, обнять Амелию и прижаться к ней. Не потому, что она привлекала его сейчас как женщина, а потому же, почему прижимаются друг к другу животные: лошади кладут голову на спину соседки, сбиваются вместе, в одну пеструю кучу, котята или щенки — чтобы почувствовать, что ты не один, ощутить рядом чье-то живое тепло.
Ее сердце билось совсем рядом, и ласковые руки лежали у него на плечах… Филипп усилием воли стряхнул с себя это наваждение и повернулся, поцеловал ее в щеку.
— Ну все. А теперь иди спать.
— Ты не хочешь, чтобы я осталась? — она словно почувствовала то, другое, не сказанное вслух.
— Иди спать! — Врать ему не хотелось. — У меня все тело болит, у этого парня кулаки как из чугуна. — Легонько подтолкнул ее, отодвигая от себя.
Амелия спорить не стала — подошла к кровати, взяла книгу и направилась к выходу. На пороге обернулась: