Стеклянные дома
Шрифт:
Арман просканировал фотографию настоящего кобрадора и отправил ее по электронной почте Жану Ги. В ответ зять слегка грубовато спросил, не томится ли он в деревне от безделья и не выпил ли лишнего.
Гамаш взял телефонную трубку и позвонил. Ответила его дочь Анни, которая передала трубку Жану Ги.
– Что это за странная фотография, patron? – спросил тот.
Гамаш расслышал чмоканье и представил себе Жана Ги с огромным сэндвичем вроде дагвудовского. [11] Однако эта аллюзия прошла бы мимо его зятя.
11
Так
Когда он объяснил происхождение фотографии, Жан Ги, к тому времени закончивший жевать, сказал:
– Я немедленно этим займусь.
И Гамаш знал, что его зять так и сделает.
Он познакомился с Жаном Ги задолго до того, как тот стал его зятем, забрав агента Бовуара из хранилища вещдоков, где тот занимался никчемной, нудной работой. Он взял к себе молодого человека, которого не хотел брать никто другой, и, ко всеобщему удивлению, сделал его инспектором отдела по расследованию убийств.
Но Гамашу это казалось естественным. Он даже не задумывался о своем решении.
Они стали шефом и агентом. Патроном и протеже. Головой и сердцем. Не зятем и тестем, а сыном и отцом.
Судьба столкнула их, и, очевидно, они были связаны как в этой жизни, так и во многих прошлых.
Как-то вечером за обедом у Клары они заговорили о жизни. И о смерти. И о жизни после смерти.
– Есть одна теория, – сказала Мирна. – Не помню, то ли буддистская, то ли таоистская, то ли еще какая. В ней говорится, что с определенными людьми мы встречаемся снова и снова в разных жизнях.
– По-моему, это нелепостизм, – вставила Рут.
– С одним и тем же десятком людей, – продолжила Мирна, перепрыгивая через словесную кочку, какую представляла собой старая поэтесса. – Но состоим с ними в разных отношениях. В этой жизни вы можете быть партнерами, – она посмотрела на Габри и Оливье, – а в другой – братьями, или мужем и женой, или отцом и сыном.
– Постой-ка, – сказал Габри. – Ты хочешь сказать, что Оливье, возможно, был моим отцом?
– Или матерью.
Оба скорчили гримасы.
– Роли меняются, но одно остается неизменным: любовь, – сказала Мирна. – Она абсолютна и бесконечна.
– Бред сивой кобылы, – проворчала Рут, поглаживая Розу.
«Фак-фак-фак», – согласилась утка.
Сходство Розы и Рут со временем увеличивалось. У обеих была тощая шея. Белая голова. Глаза-бусинки. На ходу они покачивались. И словарь во многом был общий.
Если бы не трость в руке Рут, они были бы вообще неразличимы.
Арман посмотрел через стол на Рейн-Мари, на ее лицо, освещенное пламенем камина. Она слушала, улыбалась. Запоминала.
Если слова Мирны верны, то он уже знал всех этих людей прежде. Этим объяснялась его тяга к ним почти с первого взгляда, тяга к деревне. Доверие и легкость, которые он чувствовал в их обществе. Даже в обществе старой безумной Рут.
Или наоборот.
Но Рейн-Мари… Его дочь, или мать, или брат?
Non.
Она всегда была его женой. Он знал это с самой первой минуты, как увидел ее. Он узнал ее в первую же минуту.
Узнал века спустя. Спустя многие жизни. Все остальные отношения могут изменяться, перетекать, переформатироваться в нечто иное, но его отношения с Рейн-Мари были абсолютными и вечными.
Отношения с Жаном Ги – другой вопрос. Арман давно чувствовал, что и они уходят корнями в древность. Очень старая дружба. Узы, которые были не путами, а надежными скрепами. И Рейн-Мари тоже видела это. Вот почему она поставила только одно условие, когда он сказал ей, что собирается стать главным копом в Квебеке.
Жан Ги Бовуар должен быть рядом с ним. Как в прежние времена.
И теперь Арман, размышляя об этом, ждал реакции Жана Ги и смотрел в окно на нечто, тоже, казалось, принадлежащее древности.
И спрашивал себя: если любовь шла за ними через множество жизней, то не происходило ли то же самое и с ненавистью?
– Антон?
Никакого ответа.
– Антон!
Оливье выключил воду. Мыльная вода переливалась через край глубокой раковины на пол.
– Люди заказывают суп дня, – сказал Оливье. – И нам нужны чистые сковороды. Ты не заболел?
– D'esol'e, [12] patron. Я задумался.
Интересно, понимает ли Оливье или кто-то другой, что именно появилось на их распрекрасном деревенском лугу?
– Прошу тебя, – сказал Оливье и покрутил рукой, поторапливая Антона. – А когда закончишь, сможешь отнести две тарелки на третий столик?
– Oui.
Антон вымыл сковородки, быстро высушил, передал шефу, затем налил две тарелки супа с сельдереем и айвой, положил в него сметану и укроп и отнес на третий столик.
12
Здесь: прошу прощения (фр.).
– Merci, – поблагодарила женщина.
– Un plaisir, madam, [13] – ответил Антон, вежливо посмотрев на нее, и перевел взгляд за окно.
У него возникло смутное впечатление, будто он знает эту женщину. Видел ее прежде. Она не местная. Приезжая. Но внимание Антона теперь было приковано к лугу.
На его глазах существо шевельнулось. Еле-еле заметно. Сдвинулось на дюйм. На миллиметр.
В его сторону.
– Кажется, оно только что сдвинулось? – спросила Рейн-Мари.
13
Здесь: рад услужить, мадам (фр.).